«Страх и сжимающиеся тиски тревожности, неспособность радоваться чему-либо или вообще видеть окружающее, замечать его – такие симптомы наблюдались у Дэйва, – говорит Костелло. – Я знал людей, страдавших от депрессии. Из них словно выпустили весь воздух, как из воздушного шара, и они просто не могли встать с кровати. Но что касается Дэйва, депрессия приняла форму бешеной, негативной энергии, которая неистово циркулировала по кругу. Двигатель Дэйва работал на экстремально повышенных оборотах, своего рода эмоциональный привод прочно сдерживался мощным интеллектом, не просто мощным – феноменальным».
«Вы могли почти физически ощущать страх Дэвида», – заметил один из друзей. – Он терроризировал сам себя. Было такое ощущение, что над ним довлеет чудовищный монстр – ощущение несостоятельности».
Уоллес видел, в кого он превращается или кем он был все это время. «Понимание, что ты можешь потерять разум, быстро и неизбежно. Я думаю, это пугало его больше всего, – говорит Костелло. – У него была скрытая тенденция, своего рода тайный “поворот не туда”. Он знал, как с этим справиться, как продолжать работать, ходить в колледж и прекрасно учиться, но Дэвид боялся, что тайный зверь выйдет наружу».
Уоллес упорно боролся с обоими представлениями – о том, что у него есть какой-то существенный дефект и что эту слабость следует скрывать от окружающих, скрывать весь остаток своей жизни.
Однажды вечером, вскоре после того, как Уоллес в очередной раз проверил свою любимую ручку, выяснилось, что пропала любимая толстовка – грязный, вонючий балахон, в котором он спал каждую ночь. Весь вечер ушел на лихорадочные поиски, к которым был привлечен Костелло. Друг обратил внимание, что Уоллес утратил чувство юмора – в прошлый раз он мог выдавить хотя бы кривую усмешку, но теперь кошмарным образом сосредоточился только на пропаже. Они с Костелло повторили все передвижения Уоллеса по библиотекам, куда тот заходил, так как Уоллес пользовался всеми библиотеками в кампусе в тот вечер, – безрезультатно. Для Дэвида это был знаменательный поворотный пункт: «Я не могу больше продолжать», – сказал он другу.
Через три дня Уоллес вернулся домой, в свою старую комнату, и провел там остаток семестра и следующее лето. Он немного читал и писал; весной он какое-то время работал водителем автобуса. Наконец Уоллес почувствовал, что достаточно успокоился и может вернуться к учебе.
Он вернулся в колледж осенью 1982 года, снова на второй курс. Записался на курс древней и средневековой философии Уильяма Кенника, профессора, у которого проучился все остальные годы, проведенные в Амхерсте. Благодаря Кеннику Уоллес начал серьезно изучать теории Людвига Витгенштейна. Он уже был немного знаком с работами философа; а один из учеников Витгенштейна учил его собственного отца. Однако теперь основная тема трудов Витгенштейна – какой жизненный опыт может дать язык, единоличный или общий, – всерьез завладела вниманием Уоллеса.
Хотя год начался для Уоллеса не совсем удачно, закончился он на подъеме: будущий писатель стал своего рода сенсацией философского факультета (это был как раз тот семестр, когда он получил «А» с плюсом). Вместе с Костелло Уоллес даже основал юмористический журнал под названием «Сабрина», собравший немало поклонников среди их приятелей-студентов. Что было еще лучше, журнал привлек внимание молодых обитательниц кампуса. Уоллес поехал домой в хорошем настроении, надеясь снова проявить себя с наилучшей стороны. Однако тем летом родители Уоллеса сообщили детям о разводе. Какое-то время они жили раздельно, но две недели спустя мать Уоллеса вернулась домой, и брак был восстановлен. Дети не просили объяснений, но и родители ничего не объяснили. В результате Уоллес почувствовал, как страх снова овладевает им; он начал страдать от частых панических атак.
Депрессия приняла форму бешеной негативной энергии, которая неистово циркулировала по кругу.
«Дэвид ужасно, просто ужасно переживал случившееся… На самом деле что-то происходило, а мы ничего об этом не знали, – рассказывает Эми о чувствах своего брата в то время. – Дэвиду всегда казалось, что он знает своих родителей и может рассчитывать на стабильность; что мы семья, в которой принято честно и доброжелательно относиться друг к другу. Теперь же ему казалось, что его выкинули прочь».
Проблема заключалась не только в серьезном изменении семейного уклада, но и в расцветающем кризисе личности. «Бо́льшую часть времени, которое я провел в колледже, я считался махровым ботаником, изучавшим философию со специализацией по математике и логике. Честно говоря, я довольно хорошо справлялся, в основном потому, что все свободное время тратил на эти предметы. Ботаник или нет, я действительно стремился ощутить то особое нервное возбуждение, которое иногда возникает, – рассказывал Уоллес в интервью Ларри Маккаффери. – Один преподаватель называл такие моменты “математическим переживанием”. О чем я тогда не знал, так это что математическое переживание было эстетическим по своей природе, прозрением в том оригинальном смысле, в котором о нем говорил Джойс. Эти моменты появлялись в окончательных доказательствах или, возможно, алгоритмах. Или как блистательно простое решение проблемы, которое вы внезапно увидели, когда исписали половину тетради неуклюжими попытками. Это действительно было переживание, которое Йейтс назвал “щелчок хорошо сделанной коробки”. Что-то вроде того. То самое слово, о котором я всегда думал, – щелчок. В любом случае я чертовски хорошо разбирался в формальной философии, и это была первая дисциплина, в которой я действительно хорошо разбирался, и все вокруг, включая меня, предвкушали, как я сделаю карьеру. Но где-то в двадцать лет из меня словно выпустили воздух. Я просто устал и сильно нервничал, потому что внезапно меня перестала интересовать тема, которой мне следовало заниматься, потому что у меня хорошо получалось и люди любили меня за то, что у меня хорошо получалось».
Вернувшись в колледж осенью 1983 года, Уоллес задержался там недолго. Он сказал Костелло, что, похоже, придумал, как проложить себе путь – возможно, вдохновленный академическим успехом прошлогоднего курса, – но вскоре Уоллес понял, что снова обманывает себя. Едва семестр начался, он снова вернулся домой, во второй раз оставив Амхерст.
Уоллес написал письмо Кори Вашингтону, убедительно излагая обстоятельства, которые привели к его отъезду из колледжа (до этого момента он делился только с Костелло): «С тех пор как я начал учиться в старших классах, я страдаю от весьма неприятных неврозов, о некоторых из которых Марк К. знает, и тебе я тоже могу рассказать. Но последние несколько лет меня постоянно беспокоят приступы депрессии, которые случаются все чаще и становятся все сильнее. В конце концов я решил никому ничего не говорить и пропустить семестр, чтобы ходить в лес на прогулки. Я надеялся, что мои чистые юношеские щеки окрасит румянец, но стало совершенно ясно, что этого не произошло и не произойдет». Дальше Уоллес признается, что начал посещать психиатра, не сообщая об этом родителям. Врач прописал ему антидепрессант тофранил
[20] – препарат, который, как выяснилось впоследствии, только ухудшил его состояние. К концу лета, сообщал Уоллес в письме, депрессия стала «худшим ощущением, которое я когда-либо испытывал». Тем не менее он считал свой первый год в Амхерсте «внешне счастливым (нездоровое желание скрыть гнойную раковую опухоль в самом центре моего разума – признак упрямства)».
