Так началось постепенное разрушение его хрупкого эмоционального равновесия. Уоллес, который к тому времени уже более пяти лет старался продвинуть роман, но который постоянно бился с представлением о том, что он больше не может писать, Уоллес, который любил свою жену, но считал себя гиперсексуальным и недостаточно романтичным, Уоллес, который ненавидел себя больше, чем был уверен в себе, – начал возвращаться ко всем этим двойственным представлениям по мере того, как его разум все больше зацикливался на его недостатках и ошибках.
«Его представление о себе было: “Кусок дерьма”, – рассказывает приятель по АА из Клермонта. – “Я женат на прекрасной женщине и не могу – не могу быть ей тем мужем, которым должен быть”. Я не думаю, что он знал, каким надо быть мужем, и поэтому ему казалось, что он все делает не так. “Я достиг некоторых успехов как писатель, но я не могу писать”. То, чем он любил заниматься, преподаванием, он должен был прекратить. “Я даже не могу заниматься тем, что люблю больше всего, потому что я не знаю, что произойдет”. Это его беспокоило. Он чувствовал свое ничтожество. Ничего не делал. Ничего не говорил. Некоторые члены АА, которым Дэвид помог, не узнавали его. Дэвид не мог не видеть этого».
Уоллес позвонил жене, когда в какой-то момент пришел в сознание, и извинился. Он сказал, что хочет жить.
Был небольшой проблеск надежды, когда Уоллес, казалось, пришел в нормальное состояние. «Он продолжал ходить на собрания, лишь пару раз он пропустил встречи, – вспоминает коллега по АА. – Его интенсивно лечили, и психиатр, и психотерапевт».
«Временами казалось, что он поменял направление и превратился в оптимиста, – рассказывает другой коллега. – Очень короткие – но были моменты… Казалось, он радовался общению с людьми. Мы организовывали прогулки, поездки, просто сидели и разговаривали обо всем и ни о чем».
Но летом 2008 года Уоллес поехал в мотель и там принял чрезмерную дозу таблеток. Он позвонил жене, когда в какой-то момент пришел в сознание, и извинился. Он сказал, что хочет жить. «Он обещал Карен, что никогда больше так не сделает, – вспоминает друг Уоллеса. – Возможно, это здорово тяготило его, но, я думаю, прошло немного времени, когда он снова начал думать о том, чтобы лишить себя жизни».
Жизнь Уоллеса сжалась, когда он снова соскользнул в бездну неодолимого влечения – продуктивного и деструктивного одновременно, – которое однажды толкнуло его вперед. Он прекратил зацикливаться на матери и несчастливом детстве, но все равно думал об этом. Он бросил наркотики и перестал пить, но теперь трезвость обещала немного. Он оставил свои жгучие амбиции, свою борьбу со славой, удовольствие от неожиданного братства, жажду жизни вопреки всему – и бросил свою работу.
«Он больше не мог писать, – предполагает Костелло. – Когда вы не можете писать, то, что у вас есть брак, что вы чей-то сын и брат… этого недостаточно для сцепления. Это недостаточная причина торчать тут и не писать».
В конце концов Уоллес остался только с ощущением неудачи, но даже это пришлось принести в жертву: его настроение теперь было спокойным и ровным, без всплесков со стремлением к самокритике. «В глубине души я думаю, что Дэвид нашел весьма трудным и очень обидным – просто жить, – рассказывает сестра Уоллеса. – Мне кажется, он с самого начала понял, что все мы должны тратить много времени на вещи, которые не всегда хочется делать: ходить в школу, убирать комнату – какие-то самые обыденные. А потом мы вырастаем и находим работу, и это все, что делают люди. Дэвида очень угнетало такое пресное поверхностного существования, но, я думаю, какая-то часть его согласилась бы отдать все, чтобы испытывать счастье от простых вещей. Я помню, как Дэвид говорил родителям, когда ему было 14 или 15 лет: “Зачем люди заводят детей? Это очень эгоистично. Я не просил меня рожать, и теперь я такой, какой есть”».
В жизни Уоллеса начался неожиданный период простых человеческих радостей.
Среди многих бумаг в архиве Уоллеса – страниц из романов, дневников, книг с подчеркнутыми отрывками и личными замечаниями, обрывками листов с фразами из внутренних монологов – есть одно письмо, на обороте которого разговор записан от руки. Почерк чередуется, это детские каракули и рука взрослого мужчины. Это диалог Уоллеса с младшим собой.
«Мне больно. Ты никогда не слушаешь меня», – пишет Уоллес детскими каракулями.
«Это потому, что я боюсь тебя. У тебя такие приступы зависимости, отчаяния, депрессии», – отвечает он себе из взрослой жизни.
«Это потому, что ты никак не отпускаешь меня», – отвечает ребенок.
На это Уоллес мрачно замечает:
«Как я могу? Как я могу?»
* * *
Хотя история Уоллеса является трагическим исключением, битва, с которой он столкнулся – и в конце концов проиграл, – знакома многим. То, что начиналось, как беспокойные попытки осознать себя в течение жизни Уоллеса приобрело нездоровые гипертрофированные формы и постепенно трансформировалось в ненависть к себе. Это заставило его стремиться к освобождению, искуплению, вниманию, которые он обрел, хотя и временно, в своем творчестве, в наркотиках и алкоголе, и даже в отношениях, но все это в конечном итоге привело Уоллеса к угнетающему разрушительному самообвинению. Фокус внимания Уоллеса редко уходил от его собственных мучительных мыслей. Он чувствовал себя так, словно существовал в «темном мире, внутри, пристыженный, запертый». То, что могло выглядеть как самовлюбленность – муки художника, ищущего похвалы и совершенства, – в случае Уоллеса было подавляющим, изнурительным чувством тревоги и неудовлетворенности.
Временами, и часто, Уоллес бывал забавным, счастливым и любящим. Но он никогда не мог надолго сместить фокус своего внимания с того, что вызывало у него тяжелые чувства. Он не мог, как он однажды написал, «воспринимать никого другого, человека, или предмет, как независимого от вселенской боли… все – часть одной проблемы. Для которой нет решения».
Глава пятая
Захват и насилие
Бомбы по почте
Последнее разрушительное действие Дэвида Фостера Уоллеса было обращено на самого себя. Но что происходит, когда гнев и безнадежность направляются вовне?
Тед Качинский был блестящим математиком, вундеркиндом. Родители сделали все, чтобы помочь ему добиться успеха и очень гордились сыном. Он получил диплом Гарвардского университета и продолжил обучение, чтобы защитить степень доктора по математике, в Университете Мичигана, где написал блестящую, ставшую широко известной диссертацию. В конце концов он получил должность старшего преподавателя в Калифорнийском университет в Беркли. И все же Качинский не чувствовал себя комфортно в современном мире – он страстно желал спокойствия и безмятежности, невозможных в городе. У него возникали проблемы с чтением лекций, и он начал сторониться людей. Со временем, в ответ на растущее ощущение беспокойства и неловкости, он оставил преподавание и городскую жизнь и поселился в диком уголке Монтаны.
В течение двадцати лет, с самого начала 1970-х годов, Качинский жил в собственноручно построенной хижине без электричества и водопровода; именно из этого уединенного дома он потом отправлял бомбы в различные организации и отдельным людям. Прожив несколько лет в добровольном уединении, Качинский вернулся в Иллинойс и работал в Чикаго на фабрике, которой руководил его брат. Он пришел туда в 1978 году, и в том же году был уволен, после того, как у него испортились отношения с бывшей подругой и коллегой по работе. Качинский отомстил, распространив про женщину шуточные стихотворения вульгарного содержания. Листки со стихотворениями он расклеил вокруг фабрики. В результате брат должен был сообщить Качинскому, что тот уволен. Проиграв, Качинский возвратился в свою гавань в Монтане, теперь уже навсегда.
