Отец Лютера хотел для сына карьеры адвоката. Когда Мартин выбрал монастырскую жизнь, старший Лютер с сомнением сказал: «Будем надеяться, что это не обман и не заблуждение». Слова глубоко укоренились в голове Мартина и положили начало предубеждению, которое, по его словам, привело его к прозрению, изменившему мир. Тем не менее почти десятилетие Лютер блуждал во тьме.
За годы жизни в монастыре Лютер все больше погружался в то, что могло бы показаться сухим и абстрактным богословским вопросом. Но для него это был вопрос важнее, чем жизнь и смерть: мучительные переживания об участи его собственной души. Он пытался понять, как он, «падший» человек, может спасти себя, совершая добрые дела. Каким образом поможет любой его поступок, если это, по определению, деяние души, отрезанной от Бога грехом? А если он не мог ничего сделать, чтобы заработать прощение, то как он узнает, что спасен?
Более десяти лет Лютер вел душераздирающую, скрытую борьбу с этой основополагающей неуверенностью. Учеба и молитвы не приносили облегчения. Во время мессы тревоги вскипали в его душе так, что Иисус появлялся перед ним в виде разгневанного Судии, а не Спасителя. Лютер ужасался своей неспособности сделать то, что, как он верил, хочет от него Бог, – вести высокоморальную, идеальную жизнь, быть безупречным праведником. Все это он переживал с такой силой, что на одной из служб бросился на пол и закричал: «Я не могу! Я не могу!» Как он позднее рассказывал своему наставнику: «Бог побуждал меня продолжать путь, подгонял, но не руководил. Я не владел собой; я хотел быть спокойным, но меня вели…»
Почему же тогда, несмотря на неустанную и прилежную учебу, на соблюдение всех ритуалов, искушение Лютера не ослабевало? Что бы он ни делал, он чувствовал, что никогда не сможет завоевать прощение и любовь Бога. Лютер был человеком, захваченным не просто душераздирающей неуверенностью в себе; он был вынужден совершать экстремальные поступки: «Я часто накапливаю назначенные мне молитвы за целую неделю, или даже за две, три недели. Потом посвящаю молитвам целую субботу или затворяюсь на целых три дня, без питья и еды, пока не прочитаю все предписанное. Вследствие этого у меня раскалывается голова, и я не могу сомкнуть глаз пять ночей подряд, лежу, почти что при смерти, лишенный всех чувств. Даже после того, как я быстро восстанавливаюсь и снова пытаюсь читать, голова продолжает кружиться беспрестанно».
Несмотря на внутренний разлад, Лютер, что удивительно, оставался блестящим ученым, харизматичным и веселым. В первом монастыре, где он жил неподалеку от Виттенберга, в Эрфурте, таланты и дарования Лютера привлекли внимание его наставника, Иоганна фон Штаупитца, которого назначили в монастырь для проведения преобразований. Он должен был вернуть монастырскую жизнь к ее истокам, определенным августинцами. Штаупитц видел в Лютере возможного союзника, он относился с глубоким уважением и симпатией к честности и целомудрию молодого человека.
Наставник и его протеже встретились случайно. Штаупитц стал духовным отцом для Лютера, одним из немногих людей, которые могли дать молодому монаху то утешение, в котором он нуждался. Лютер сильно зависел от поддержки и ободрения со стороны Штаупитца и однажды провел шесть часов, непрерывно перечисляя свои грехи пожилому наставнику. Во время одной из таких бесед, наблюдая мучительную неуверенность в себе Лютера, Штаупитц посоветовал ему отказаться от абстрактных вопросов о моральном суждении и просто обдумать смиренную и сострадательную жертву, которую Иисус принес на кресте. Он направил Лютера на глубокое изучение теологии. Это был способ отвлечения мыслей монаха, а также средство подготовки Лютера к карьере, которую Штаупитц уже предназначил для своего ученика.
Все это Лютер переживал с такой силой, что на одной из служб бросился на пол и закричал: «Я не могу! Я не могу!»
Все это помогло Лютеру справиться с представлением о том, что Иисус жестоко надзирает; теперь Лютер смотрел на Иисуса, как на страдальца, чьи жизнь и смерть принесли прощение людям. Однако монах еще испытывал временами искушение, которое переполняло его тревогой и беспокойством за свою душу. Он описывал это чудовищное погружение в животрепещущих подробностях: «Я знаю себя как человека, утверждающего, что он часто получает наказания… Эти наказания так страшны и так похожи на ад, что нет слов для их адекватного выражения, нет пера, которое могло бы описать их, и нет никого, кто, не испытав такое лично, поверил бы мне. В такие времена кажется, что Бог ужасно гневается, а с Ним и все творения Его. В такие времена некуда бежать, негде искать утешения, ни внутри, ни снаружи, но все вокруг обвиняет… Странно говорить, но в такие моменты душа не может верить, что когда-либо наступит ее искупление…»
Эти переживания не похожи на те, что испытывают ученые или богословы, обсуждающие вопросы греха и благодати. Опыт Лютера был экзистенциальной мукой, всепоглощающим падением, и Лютер даже помыслить не мог, что когда-нибудь спасется. В ответ на страдания своего ученика Штаупитц посоветовал ему читать немецких мистиков, например Майстера Экхарта, который подчеркивал ужасную пустоту (эту пустоту другой мистик, святой Иоанн Креста, называл «черной ночью души»), предваряющую духовное прозрение. Это помогло не сразу; Лютер не был мистиком. Тем не менее Штаупитц сделал предположение, что чувство потерянности, которое переживал Лютер, могло быть признаком большей близости к Богу, чем он мог подозревать. Штаупитц подводил наставника к мысли, что осознание своего безмерного отдаления от Бога может стать, в конечном счете, прогрессом. Это являлось одним из последних шагов к познанию реальности Божьей любви. Штаупитц предложил Лютеру смотреть на периоды навязчивой неуверенности в себе, как на подлинное, непроизвольное покаяние, прелюдию к прощению и пониманию. В ответ, Лютер начал считать свои страдания практикой, способом изучения пути приближения к Богу. Но сопровождение приступов искушением как необходимым элементом не делало их более переносимыми, и Лютер все еще жаждал иного пути познания Бог
Штаупитц предположил, что взгляд на покаяние как на первый шаг к Господу нарушал порядок вещей. Сначала приходит любовь – потом покаяние. Когда Лютер слушал слова Штаупитца, что-то менялось у него внутри. Внезапно ему открылся смысл. Покаяние следовало из любви Господа и не могло прийти никаким иным путем. Покаяние, его болезненное осознание своей греховности, было признаком его любви к Богу – и это было все, что хотел Бог. Его муки были приняты. Как просто!
Лютер писал: «Ваши слова буквально ударили меня… и тогда игра началась. Слова тянулись ко мне со всех сторон, толкали друг друга, приходили к согласию; если раньше во всем Писании едва ли было более горькое слово, чем “покаяние”… то теперь ничто не звучало более сладко и милостиво для меня».
В 1516 году Лютер вновь обратился к Библии в надежде увидеть ее истину в новом свете. И он это сделал. Лютер нашел то, что стало новым пониманием веры, как первого и, в известном смысле, последнего шага: вера принесла добродетельность в человеческую жизнь, а не добрые дела. Это прозрение рассеяло все личные сомнения и отчаяние Лютера. Он обратил внимание на Послание к Римлянам, 1:17: «В нем [Евангелии] открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». Эти слова расставили все по своим местам. Позднее Лютер написал: «Если Богу доверено… осуждение всех тех, кто не достиг морального совершенства, то главное деяние христианской религии, которое воспроизводится на каждой мессе, смерть Христа на кресте, становится бессмысленным. И понял я тогда, что правосудие Божье есть такая правда, которой, благодатью и по одной лишь милости, Бог оправдывает нас через веру. Уяснив это, осознал я себя родившимся вновь, как бы прошел я раскрытыми вратами рая».
