Продвигались вперед очень медленно, буквально по сантиметру, мотор заработал не так ровно, как на протяжении всего путешествия, зачихал. Трофимов обеспокоенно посмотрел на него. На случай поломки были весла, но тогда некоторым членам команды пришлось бы отложить оружие.
Лодка шла вдоль правого борта лайнера, продиралась сквозь серый кисель, висящий в воздухе. Туманное царство было на редкость неприветливо, команда остро ощущала, что каждый из них здесь – чужак.
– Что тут случилось? – пробормотала Инга. Она вмиг сделалась серьезной, исчез налет развязности. – Как будем забираться на корабль?
– Обойдем по периметру, поищем подходящее место, – ответил Сергей Евгеньевич.
Скоро стали попадаться небольшие обломки. Почерневшее дерево плавало давно, уже успело обрасти водорослями и ракушками.
– Смотри, – Натуралист подцепил веслом что-то в воде, закинул в лодку. Вытащенным предметом оказался спасательный жилет, которых должно быть много на пассажирском судне. Стало попадаться и другое барахло: размытая соленой водой картина, разбухшие книги, обрывки канатов, верхняя одежда.
– Срань, – выругался бородач, – гиблое место здесь. Как бы и нам не скопытиться.
– Не бзди, – Тихон повернул вполоборота голову, глянул через плечо, – я тут не собираюсь погибать, меня дома, в Улье, жена и сын ждут.
– Так зачем их оставил?
– Потому что пора покончить с лайнером, разобраться с говном и слухами, которыми он оброс. И личная причина есть. У меня тут дочка пропала, будто испарилась, мы так и не смогли найти ни одного следа, искали долго, а позже сбежали с лайнера. Сын был совсем маленьким, надо было думать о его безопасности. Я поклялся вернуться сюда когда-нибудь. Не то чтобы я надеюсь найти дочку живой, умом я понимаю, что она погибла. Скорее всего, упала за борт в одну из ночей. Но на сердце неспокойно. Поэтому я здесь.
Теперь Гану и остальным стало понятно, зачем с ними отправился Тихон. Личная трагедия привела его сюда, мужчина не смог забыть и не смог простить себе, что не уберег своего ребенка. Многие потеряли семьи, родных, друзей в этом вихре последней войны. Кто сразу, кто в послевоенные годы – из-за мутантов, радиации, болезней. У Тихона еще оставались жена и сын. Стоп! Жена… Сын…
За хижиной тянется метров на двести небольшая поляна, весной усыпанная россыпью нежных полевых цветов. Одно-единственное скрюченное от старости дерево, наполовину высохшее и почти не дающее тени, тянет свои ветки к небу, словно застыло в мольбе. Земля – словно после плуга, выпотрошенная, неровная, изрезанная. Сюда, под дерево, я прихожу часто. И в хижине бываю часто, хоть и не мое это жилье, а заброшенка, давным-давно потерявшая своих хозяев.
Здесь я ощущаю свободу, которой не хватает там, внизу, в городке, среди пыльных, потрескавшихся дорожек, среди кособоких домов, среди приспешников Кардинала, глядящих подозрительно. Среди пьяниц, рыбаков, голосистых дев, зазывающих к себе на пир души и тела, среди опустившихся людей, позабывших, что такое достоинство. Среди смиренных и затравленных. Свобода пахнет соленым ветром, долетающим сюда с моря, она отбрасывает в сторону условности, здесь не надо притворяться – ты сам с собой и своими мыслями, здесь тебя будут слушать.
А еще – тут все родное, что когда-то было у меня.
Я иду, отбрасывая ботинками грязь, выдирая подошвами прошлогоднюю высушенную траву. Зябко, весна только началась, едва-едва сошел снег, без тени стыда оголил землю – серо-черную, с проступающим кое-где известняком. Идти всего ничего, но с каждым шагом все труднее и больнее.
Вот и дерево, обнажившиеся корни впиваются в податливую почву, цепляются за камни. Все живое хочет жить. Это непреложная истина, аксиома. Потому и человек все еще цепляется, как это дерево, барахтается, пытается удержаться на плаву. На голых ветках и стволе – буро-зеленый мох, отбирающий все больше места. Я достаю из-за пояса самодельный нож – пятнадцатисантиметровый клинок из нержавейки, рукоять обмотана бечевкой, – и соскабливаю им мох с дерева. Под слоем поганой зеленки скрываются неумело нацарапанные надписи на коре, я старательно очищаю их от наросшего за полгода мха, окидываю взглядом и остаюсь удовлетворенным.
– Дел было много, – оправдываясь, шепчу я, обращаясь к земле, сажусь на корточки и кладу ладонь на нее. Руку пронизывает холод, жалит тонкими иголками, как ошалевшие от спячки пчелы, забирает тепло. Ладонь быстро стынет, но я долго не убираю ее. – Простите, давно не приходил.
Серое небо с проседью белых облаков, изредка разбавляющих своим присутствием хмурые чернеющие тучи – единственный свидетель и безмолвный участник, оно смотрит на меня равнодушно, ему нет дела до изломанной человеческой судьбы. Дерево слегка скрипит на ветру, немного укоризненно, так, что мне слышится в его скрипе: «Не уберег…не защитил…»
Оленька, Дима, Саныч. Три имени, нацарапанных грубой мужской рукой на дереве. Моей рукой. Три самых родных человека, нашедших покой в земле под корнями дерева. Три трагические случайности. Возможно, я был бы сейчас далеко отсюда, растил бы с женой сына в укромном, свободном от людей месте. Но один вечер изменил все в моей жизни. Огонь унес две родные души. Деревянный домик вспыхнул, словно соломенный. Пока я добежал с полей, уже никого нельзя было спасти. Дом выгорел дотла – остались только почерневшие жестяные миски да одиноко стоящая кирпичная печка с трубой. Оленька как раз готовила ужин.
Думаю, этот случай навсегда изменил мою жизнь и превратил меня в того, кем являюсь сейчас. Саныч ушел позже. Рухнул кирпичный забор – дед не успел отпрыгнуть в сторону, а вместе с ним ушли разговоры. Мне так не хватает их сейчас – нашего вечернего трепа за чаем или сивухой обо всем и ни о чем.
Я не стал вбивать кресты, насыпать холмики – достаточно трех имен на дереве, достаточно моей памяти об этом.
Растираю горсть земли рукой и вдыхаю ее аромат. Она пахнет свежестью морского бриза, прошлогодними прелыми листьями и памятью. Первые тяжелые капли падают на лицо – дождь обещает затянуться, пора собираться. Плакать я не умею, пусть небо сделает это за меня.
Сердце пронзила боль утраты, в груди Гана застучало, забухало в висках, он хватал сырой воздух ртом, но кислорода недоставало. Навалилась тоска, захотелось бросить все, послать подальше это мероприятие, покинуть лодку. Вот сейчас он сядет на борт, наклонится назад, прохладная вода примет его с радостью, смоет все переживания, поможет забыть тяжелые думы.
– Ты что, мать твою, делаешь?
Ган встряхнул головой. Морок развеялся, осталась лишь боль глубоко в груди от недавнего воспоминания.
– Устраиваюсь поудобнее, так лучше видно, – ответил он.
Трофимов поглядел удивленно, покачал головой:
– Я уже подумал, что ты в воду нырнуть собираешься.
– Не дождешься, Сергей Евгеньевич.
Плыли вечность, ползли вдоль борта, местами гнутого, с червоточинами, ободранного. Кое-где с отметинами то ли зубов, то ли когтей. Мусор все так же плавал вокруг, стукался о лодку, крупные обломки отгоняли в сторону веслами.
