– Неужто совесть напомнила о себе?
– Совесть, бля, – зло ответил собеседник. – Я последние годы тупо выполнял задания, все другие мысли гнал прочь. Для меня жизнь, существование даже, а не жизнь, свелась к этим заданиям. Не спрашивайте, зачем я это делал, я не отвечу, потому что не найду ответа.
– Скажи, только честно, ты убил моих людей?
– Только двоих. Тихона, потому что он накинулся с топором на всю группу, и Трофимова, который тоже с ума сошел. Если бы не я его, то он бы меня убил.
Ган посмотрел в лицо Сергиенко, увидел, что тот сомневается.
– Мне ведь плевать, верите вы мне или нет. Если так проще, то вешайте всех собак на меня. Одно лишь скажу: больше ни под каким предлогом не посылайте людей на лайнер, если не хотите их потерять. Или вернется назад какой безумный и начнет здесь всех крошить без разбора.
– А с чего ты уверен, что сам не безумен?
– А я и не уверен.
– Что же мне делать-то с тобой, – задумчиво пробормотал Адмирал, – допустим, все – правда. Как мне поступить?
Ган кивнул на пистолет на столе:
– По совести.
– Э, не-ет. Это слишком просто, уверен, что ты этого больше всего желаешь. А давай-ка с тобой прогуляемся. Покажу тебе кое-что – тут недалеко.
Они находились в каюте Адмирала, чуть просторнее, чем у Гана, но тоже тесноватой. Обстановка спартанская: койка, тумбочка, маленький столик, сейф, затертый до дыр коврик на полу, выцветший плакат на стене с видами какого-то города.
– На, держи, – Сергиенко бросил на стол перед Ганом ворох пожелтевших бумаг, которые минуту назад выудил из сейфа под его внимательным взором.
– Хранил, как подушку безопасности, естественно, это только малая часть того, что уцелело. Возможно, и остальные уцелели, но лежат в архивах за семью печатями. Видишь ли, Кардинал у нас – прежде всего бюрократ. Здесь, в этих бумагах, – Адмирал похлопал по листкам, отчего часть из них слетела на пол, – все подробно задокументировано.
Ган глянул. На бумагах стояла размашистая подпись Кардинала, еще можно было различить оттиск печати. Цифры, приказы, отчеты.
– Что это?
– Ну, ты же у нас человек Тайной Канцелярии, агент. Вот, погляди. Здесь и переписка есть с начальниками удаленных колоний, в которой требования или просьбы убрать ненужных людей. Отчеты об убийствах – да-да, есть и такие. Приказы и разрешения на убийство. Женщины, дети, старики. На эту мразь ты работал. Ты задумывался, зачем он убивает столько людей? Не отвечай, это риторический вопрос. Эти бумаги – компромат.
– Если я – агент Тайной Канцелярии, зачем вы мне это показываете? Я ведь могу их порвать в клочья сейчас.
– Можешь. А мне они и ни к чему, я порвал с Кардиналом, мои люди никогда больше не станут вассалами Тайной Канцелярии, мы лучше сдохнем, но не сдадимся. Поверь, черноморцы так и думают. Так что можешь подтереться этими бумажками.
– Думаете, я не знал, кто такой Кардинал?
– Уверен, ты многого не знаешь.
– И откуда же это все у вас?
– Слил как-то один бывший агент. Он Биллом назвался, но это вряд ли настоящее имя. Человек, который спустя годы осознал, что свернул не туда.
– Билл, – повторил Ган, – Билл Шифр…
– Знаешь такого?
– Знал. Я его убил.
– Однако… Заказали?
Ган утвердительно кивнул.
– Ты же понимаешь, что однажды точно так же закажут и тебя? Когда выработаешь свой ресурс? Знаешь, почему ты меня не убил в рубке? Потому что ты начал сомневаться, и я это увидел. Видишь ли, сомнение – вещь полезная и опасная. Много раз ты сомневался, когда убивал? Позволь, отвечу за тебя – ни разу. А сейчас стрелять не стал.
А ведь Адмирал был прав. Ган изменился, пока жил в Черноморье. Эти люди приняли его, чужака, поставили на ноги, дали работу. Друзьями он не обзавелся, но хороших людей встретил немало. Андрей Викторович тоже был хорошим человеком, хотя бы потому, что готов был отдать жизнь за черноморцев, прикрыть их грудью. Он со всеми носился, как со своими детьми. И Гана приняли в семью. Когда он нажимал на спусковой крючок, все внутри воспротивилось тому, чтобы убить этого доброго для своих и беспощадного к врагам человека.
Сергиенко продолжал:
– Как думаешь, справедливо ли убить человека за то, что он просто косо посмотрел? За то, что он посмел не рассказать о найденном схроне, так как думал о своей семье? За то, что он, не получив разрешения, торговал с другими людьми? За то, что он решил построить второй этаж у своей землянки и не уведомил об этом специальную комиссию? За то, что весь улов рыбы разделил между семьей и соседями? За лишнее сказанное слово, в котором усмотрели критику правящего режима? Такого говна навалом в вашем Южном Рубеже. Тайная Канцелярия сошла с ума, закрутила гайки и косит всех неугодных, не разбираясь. Хорошо жить в страхе? Ты-то не жил, ты на особом положении, потому что нужен Кардиналу. А если это – страх не только за свою жизнь, но и за близких, которые сами не смогут себя защитить? Я уж не говорю о том, что люди Кардинала забирали девушек, жен и делали их шлюхами в притонах, которые они курировали и крышевали.
Что мог Ган ответить на эту гневную тираду? Был он, Кардинал и задания. Мир для него ограничился рамками, стенами, которые он сам создал вокруг себя. А сейчас стены дали трещину, сквозь которую сочилась человеческая боль всех несчастных, пострадавших от его руки, от рук других агентов и военных Кардинала. Он работал на эту бюрократическую машину Тайной Канцелярии, которой чужды эмоции и чувства, которая может простым росчерком пера приговорить невинного человека.
– На-ка, выпей, – Адмирал сунул ему в руку стакан с чем-то дурно пахнущим. Ган опрокинул, глотку сильно обожгло, он поморщился, уткнулся в рукав, пахнущий пылью.
– Иди к себе, подумай, отдохни, выспись, сейчас нет смысла продолжать разговор. – Сергиенко мягко подтолкнул его к двери. – А, на, почитай на ночь, если желаешь, – он сунул ему ворох бумаг, – или выкинь, мне они ни к чему, непонятно, для чего берег.
Ган вышел в коридор, растерянно оглянулся на Адмирала, кивнул ему, прижал к груди бумаги и зашаркал к своей каюте.
Сумрак каюты еле разгонял огрызок свечи – настоящее сокровище в этом мире. Огонек плясал, повинуясь легким сквознякам, отбрасывал тени на стены. Не спалось. После такого сумасшедшего дня попробуй усни. Ноги и руки гудели, как после продолжительного забега. Но на это было плевать. Мучил один-единственный вопрос – почему Адмирал так отреагировал? Ган ждал скорого суда, надеялся и рассчитывал на него, но Андрей Викторович просто его отпустил. В Южном Рубеже он бы уже болтался с петлей на шее на каком-нибудь дереве или части его тела жрали бы дикие собаки во дворе Кардинала.
Ган перевернулся на бок и задел стопку листков, лежащих на табуретке рядом с койкой. Подскочил вдруг резко, кинулся собирать и складывать обратно – аккуратно, листик к листику. Бережно, как будто опасался порвать хрупкие листы. Зачем они ему? Пойти на палубу и выкинуть за борт. Но не смог, несколько раз выходил из каюты – и тут же возвращался. В руках – чужие судьбы, за каждым листиком – целая история, целая жизнь. За сухими приказами и отчетами скрываются смерти, возможно, абсолютно невинных людей.
