Той зимой я познакомилась с Эммой Голдман и Александром (Сашей) Беркманом. Это были две эффектные фигуры, хотя от знакомства с парой революционеров ожидаешь другого. Эмма была очень тщеславна, и мне потребовались годы, чтобы разглядеть ее истинную сущность. Поначалу я боготворила ее, но, когда мои иллюзии развеялись, ей это не понравилось, и в отместку она не упомянула обо мне ни слова в своих мемуарах.
Моя мать подарила нам еще один автомобиль, на этот раз великолепную «испано-сюизу». Мы купили для нее ходовую часть и затем заказали серебристый открытый кузов. Лоуренс всегда требовал как можно больше воздуха. По ошибке кузов оказался небесно-голубого, а не серебряного цвета, и его пришлось перекрашивать. Наконец, заполучив его, мы отправились на юг вместе с Эммой Голдман. Та села за руль «испано-сюизы» и вела ее так, словно для нее это самое естественное занятие на свете.
К нашему расстройству, «испано-сюиза» вдруг начала барахлить. Было нелепо ехать на такой роскошной машине со скоростью десять миль в час. Она то и дело глохла. В итоге нам пришлось остановиться на ночь в городе Шалон, чтобы ей прочистили топливный бак. После этого она стала летать, как птица. У Эммы эта процедура вызвала отвращение.
Вскоре после того как мы достроили дом для Боба и Эльзы Котс в Прамускье, Боб решил вернуться в Америку. Эльза осталась одна еще на год, а потом последовала за ним. Свой дом она предложила Китти Кеннел и Роже Витраку. Они переехали к нам, и мы вместе хорошо проводили время. По вечерам мы читали вслух Монтеня и вели увлекательные беседы. Как-то вечером мы поехали в марсельский бордель на просмотр фильма. Китти тогда нездоровилось, и после просмотра она упала в обморок. Местные проститутки повели себя очень великодушно и заботливо хлопотали вокруг нее. За этот краткий промежуток времени Витрак успел попросить у Лоуренса сто франков и сбегать на верхний этаж. Он вернулся еще до того, как Китти пришла в себя, и она так ни о чем и не узнала.
Разумеется, через какое-то время мы снова заскучали и решили отправиться в путешествие. В Марселе мы с Лоуренсом погрузили нашу «испано-сюизу» на борт корабля и сошли на берег в Алжире. Этот город никак нельзя назвать самым интересным в Северной Африке — в нем слишком много от Европы. Мне куда больше понравился Танжер, куда мы когда-то ездили с Валери. Оттуда мы отправились на автомобиле через пустыню в Бискру, Бу-Саид, а оттуда в Кайруан. В Кайруане нам предлагали посмотреть на выступление шпагоглотателей, но мы не захотели, чтобы перед нами разыгрывали религиозное действо только для нашей утехи.
В пустыне мы проехали мимо сломанного «форда». Рядом с ним сидел араб и терпеливо ждал помощи, и спустя двадцать четыре часа мы обнаружили его в том же положении и таким же преисполненным терпения. Мне в самом деле кажется, что у этих людей отсутствует чувство времени. Один раз нас задержали за то, что мы подвезли двух арабских мальчиков, которые, как выяснилось, сбежали из дома. Когда мы заплатили за их проезд обратно, нас отпустили. Еще мы подвезли двух английских миссионерок. Уверена, они об этом пожалели, потому что одной из них так подурнело от выхлопов «испано-сюизы», что она чуть не упала в обморок. Лобовое стекло надежно защищало нас от ветра, но сзади сидеть было невозможно.
После этого мы поехали в Константину и Карфаген и закончили маршрут в Тунисе. Я всюду покупала немыслимые серьги для своей коллекции. Во многом эти места не отличались от Египта, но мы получили новый опыт вождения по пустыне.
В начале следующего лета я пригласила в Европу Элеонору Фицджеральд, известную также как Фици. Она переутомилась от своей театральной деятельности и явно нуждалась в отдыхе. Она горевала после смерти своего возлюбленного, а я все еще не оправилась после смерти Бениты, и мы пытались утешить друг друга. Фици близко дружила с Эммой Голдман.
Глава 4
Конец моей жизни с Лоуренсом Вэйлом
Летом 1928 года Эмма Голдман жила в Сен-Тропе в чудесном домике, подаренном мной. Она трудилась над своими мемуарами. Мы таки убедили ее этим заняться и собрали деньги, чтобы обеспечить проживание на период работы. Я руководила процессом сбора и при необходимости добавляла средства из своего кармана. Поскольку Эмма не могла двух слов связать на вразумительном английском, ей помогала секретарша — сумасшедшая американка по имени Эмили Коулман. В отличие от многих сумасшедших, Эмили не скрывала своего помешательства. В целом это было приятное качество, потому что выражалось оно в неистовом энтузиазме и убеждениях, над которыми мое циничное окружение могло только насмехаться. Она разделяла веру Блейка в то, что все возможно, если только в это поверить. Она страстно интересовалась людьми, литературой и жизнью.
Эмили походила на куколку, хотя ей было двадцать девять и у нее был сын на несколько месяцев младше Синдбада. Она сразу мне понравилась, но я не могла предположить, какую роль она сыграет в моей жизни. Эмили утверждала, что она сама писательница и лишь помогает Эмме в ее затруднительном положении. Иными словами, она себя не считала секретаршей Эммы Голдман. Эмма ее обожала, лелеяла и баловала, а Эмили в обмен на это жила в ее доме, не получая жалования, и приводила ее чудовищную рукопись в сносный вид.
Бедная Эмма терпеть не могла писать. Она была женщиной действия и радовалась, когда мы по вечерам приезжали к ней на автомобиле, и она могла оставить свой дневной труд и приготовить для нас восхитительный ужин. Она великолепно готовила еврейские блюда, и ее pièce de résistance
[19] была фаршированная рыба. Лоуренс считал, что вместо мемуаров ей стоит написать поваренную книгу.
Муж Эмили был приятным человеком. Он работал в рекламном бизнесе и написал книгу по психологии. Эмили уехала от него к Эмме, поскольку по состоянию здоровья нуждалась в теплом климате. Это послужило началом распада их брака, о чем она в тот момент еще не догадывалась. В то время она была влюблена в англичанина, которого она встретила в Сен-Тропе. Она постоянно проводила время с ним и его женой и говорила о них так, как она всегда говорила о своих открытиях, — с восторгом фокусника, достающего нечто из шляпы. Их звали Джон и Дороти Холмс.
Когда я впервые встретила Джона, меня поразила его эластичность. Казалось, что физически его тело ничто не держит воедино, и он может в любой момент рассыпаться на части. Еще отчетливей это ощущалось при танце, потому что он мог незаметно задействовать любой мускул своего тела, не дергаясь при этом, как обычно происходит с другими. Он был очень высоким, более шести футов ростом. Он обладал великолепным телосложением с широчайшими плечами, узкими бедрами и массивной грудью. У него была маленькая рыжая борода, и он смахивал на Иисуса Христа с его волнистыми, густыми золотисто-рыжими волосами. У него была бледная кожа, покрывавшаяся румянцем на южном солнце, и темно-карие глаза. Он носил очки и имел классический прямой нос. У него были тонкие, но чувственные губы, которые казались поджатыми из-за усов. Как и все англичане, он гордился своими предками, но ненавидел своего отца, шотландца по происхождению и ранее генерал-губернатора Соединенных провинций Индии.
