Джуна писала «Ночной лес». Она целыми днями не покидала четырех стен, за исключением тех десяти минут, когда выходила на прогулку в сад и приносила мне оттуда розу. Эмили грозилась сжечь рукопись «Ночного леса», если Джуна упомянет в ней о чем-то, о чем Эмили ей случайно проговорилась. Из-за этого Джуна боялась выходить из дома, опасаясь оставлять рукопись без присмотра. У нее не было подходящей одежды для улицы, но по вечерам она надевала одно из своих двух красивых французских платьев. Эмили постоянно носила один и тот же грязный свитер. Она даже ездила верхом в нем же. Я обычно надевала брюки для езды, как и Джон. Они хорошо на нем смотрелись.
Всю еду нам привозили из Бакфастли, небольшого городка в нескольких милях от нас, где строили аббатство. Дорис каждый день ездила туда на машине вместе с Мэри, нашей поварихой-француженкой. По четвергам она возила Мэри и служанку Мадлен в их выходной к побережью. Мы жили примерно в двадцати милях от Торки, шумного морского курорта. По четвергам мы ели стейки, пирог с почками и пастуший пирог, приготовленные английской горничной, которая присматривала за нами и домом.
Джон часто возил нас к морю и находил дикие бухты, где мы купались в тишине и покое. Еще мы ходили на местные скачки, в которых участвовали наши пони, так что можете себе представить, какого рода это было зрелище. Оказалось, что участников подкупали — позже мы выяснили, что всем победителям покровительствовал местный мясник.
В конце лета Джуна увезла Синдбада в Париж к Лоуренсу. Она написала, что при встрече они чуть не задушили друг друга в объятиях. Мы разрешили Дорис с Пегин навестить Пегги и ее детей, а сами отправились в Бат и собор в Гластонбери через Сомерсет вместе с Эмили и ее отцом. Расставшись с ними, мы с Джоном поехали в Челтнем, где Джон увиделся со своей семьей. Разумеется, я не могла пойти с ним, поскольку мы не были женаты, но в отеле со мной встретилась его сестра. Дороти рассказывала ей про меня безумные истории, и она, должно быть, недоумевала от происходящего. Джон попытался впечатлить ее историями о нашей жизни в Хейфорд-Холле и показать, насколько действительность отличается от того, что она себе могла вообразить. Прощаясь, она попросила меня заботиться о Джоне. Я удивилась, ведь из нас двоих, скорее, я нуждалась в постоянной опеке. Как покажут грядущие события, мне действительно не приходило в голову, что о Джоне надо заботиться.
В январе мы поехали в австрийский Гаргеллен кататься с детьми на лыжах. Пока нас не было, Лоуренс с Кей жили в нашем доме в Париже. Синдбад катался хорошо, и даже Пегин уже набралась достаточно навыка от Лоуренса и могла сама стоять на ногах. Эмили поехала с нами и позвала с собой друга, Сэмюэля Хоара. Это был маленький смуглый шотландец, несостоявшийся писатель, который от отчаяния похоронил себя заживо в министерстве иностранных дел. Эмили преследовала его уже четыре года. Он любил ее, но отказывался на ней жениться, и только человек с ее верой в чудеса мог столько времени сохранять упорство. Она на время отступила, когда он уезжал в Италию, но теперь снова принялась за свое. Джону нравился Хоар своим умом и тем, что с ним было о чем поговорить. У меня он тоже вызывал симпатию, но поначалу его шокировала моя прямолинейность. Я годами пыталась сдерживаться в его присутствии, чтобы не пугать его. У меня неплохо получалось, и в итоге я завоевала его доверие и дружбу. Хоар очень хорошо катался на лыжах и брал с собой Джонни, сына Эмили, и Синдбада на долгие выезды. Худшего лыжного курорта, чем Гаргеллен, мы просто не могли выбрать. На стороне долины не шел снег, и все время там мы провели в бесплодном ожидании снегопада. Не знаю, как у Джона хватило решимости впервые встать на лыжи на этих скользких ледяных склонах. Я, само собой, к лыжам не притрагивалась и каталась только на санках. Под конец Джонни заболел ветрянкой, но мы этого не заметили и продолжили отдыхать. Вскоре ее подхватили и Синдбад, и Пегин.
Синдбад уже больше года сходил с ума по Марлен Дитрих и той зимой написал ей очень трогательное письмо. Он написал, что любит пиво и кататься на лыжах, и добавил: «Терпеть не могу Грету Гарбо. А вы?» Он попросил ее прислать ему подписанную фотографию. Через несколько месяцев ему пришел ответ от одного из ее секретарей, что он может получить фотографию за доллар.
В середине марта мы поехали в Лондон. Дороти, по всей видимости, захотела помириться со мной. Ее новым хобби стала астрология, и она составила для меня гороскоп на пятидесяти страницах. Мы взяли ее с собой в поездку по холмам Костуолдс и долине Уэй. Мы остановились в местечке под названием Мортон-ин-Марш, где мы с Джоном спали на кровати с периной. Эмили жила на ферме поблизости, и мы все вместе катались по окрестностям на автомобиле и закончили маршрут в Уэльсе. Все шло хорошо, и только один раз Дороти устроила ужасную сцену, когда узнала, что Эмили жила с нами в Хейфорд-Холле. Ко мне она больше не ревновала и всю свою ненависть перенесла на Эмили.
Джон хотел помочь Джуне опубликовать в Англии ее роман «Райдер», который уже издали в Нью-Йорке. Он написал своему старому другу, Дугласу Гарману, из авангардного издательства. Тот встретился с нами в пабе «Чандос». Между нами немедленно вспыхнула искра. Я очень понравилась Гарману, и после паба он запрыгнул со мной на заднее сиденье автомобиля. Он предложил выручить меня пятью фунтами — тогда объявили мораторий, и в Англии закрылись все американские банки. Моя мать уже догадалась прислать мне телеграмму с указанием не продавать мой капитал. Я не могла получить от банков ни пенни. Гарман не стал публиковать «Райдера». Судя по всему, роман ему не понравился, но он попросил разрешения навестить нас в Париже на Пасху. Когда он приехал, я влюбилась в него. Я ничего не сказала Джону. Меня застал врасплох и привел в смятение такой поворот событий. Наверное, в Гармане я увидела настоящего мужчину, а не Христа или призрака, как в Джоне. Мне нужен был кто-то материальный, чтобы вновь почувствовать себя женщиной. Джон был равнодушен к мирской стороне жизни, и ему было неважно, как я выгляжу и что ношу. Гарман, наоборот, подмечал каждую деталь и комментировал мои наряды, что мне было очень приятно. Однажды он застал меня с метлой в руках. Наша горничная заболела, и я пыталась сама убраться в доме. Он заставил меня отдать ему метлу и позволить подмести, поскольку я, как он сказал, с этой задачей не справлялась. Потом мы обнаружили, что нам постоянно снится один и тот же сон, в котором мы оказываемся посреди Атлантики на неведомом острове с тремя дымовыми трубами. Джон начал ревновать меня, а как-то раз я выпила слишком много, и меня после званого ужина пришлось укладывать спать. Гарман решил подняться ко мне и проверить, все ли со мной в порядке, и из-за этого у нас возникло еще больше проблем. Потом он вернулся в Англию, и мы не видели его несколько месяцев. Но у меня было странное предчувствие, что однажды я стану его любовницей.
Весной Мильтон Уолдман предложил нам свой арендованный дом в Лондоне, и мы переехали на Тревор-сквер. Мы часто устраивали вечеринки и настолько обжились там, что решили остаться в Англии. Мы хотели вернуться в Хейфорд-Холл, поэтому послали за Пегин, Дорис и кухаркой. Пегин приехала в Фолкстон с такими растрепанными пышными волосами, что Джон прозвал ее Пушком, и это имя пристало к ней на много лет.
