Каждое утро за мной заходил Танги, мы проводили вместе целый день, а потом он шел домой к жене. Я жила в квартире Беккета. Тот со своей любовницей уехал на моем автомобиле в Бретань. Я все еще была сильно в него влюблена. Танги мне как-то сказал: «Ты приезжаешь в Париж не ко мне, ты приезжаешь к Беккету».
Нас всех крайне расстроило происшествие с Браунером. Бедолаге пришлось перенести вторую операцию, потому что врач удалил не все стекло. После этого мы купили ему стеклянный глаз. Он обладал большой смелостью и чувством собственного достоинства и начал хорошо рисовать сразу же, как только вернулся к жизни. Я навестила его вместе с Танги и купила одну из его картин. Он показал мне свой автопортрет, который он сделал годом ранее и на котором у него вываливается один глаз. Он каким-то образом предвидел катастрофу, и после нее он начал делать большие успехи в живописи, как будто освободился от гнета некоего нависшего над ним злого рока.
Если у мадам Танги и Браунера и вправду имелось мистическое чутье, то я от них не сильно в этом отставала. Однажды Танги привел меня в книжный магазин и стал искать книгу под названием «Гуон Бордоский» Гастона Париса с иллюстрациями Ораци. Такой том ему подарили в школе за достижения. Я толком не интересовалась его поисками и даже не знала, что он ищет. Я пошла в соседний магазин за энциклопедией Ларусса, которую хотела ему купить. Когда я вернулась, я стала в рассеянности прохаживаться между стеллажами, и первая же книга, которую я взяла в руки, оказалась той, которую Танги искал уже полчаса. По-моему, это впечатлило его больше всего другого, что я для него делала. Танги по-настоящему любил меня, и если бы он не был таким ребенком, я бы задумалась о том, чтобы выйти за него замуж, хотя речи об этом не заходило. Он постоянно укоризненно говорил, что он сделает для меня все, чего я только ни пожелаю. Лоуренс и мои дети не возражали против моего замужества, но мне нужен был отец, а не еще один ребенок.
Я вернулась в Лондон как раз к мюнхенскому кризису. Мне никогда в жизни не было так страшно. Я совершенно потеряла голову. Когда в следующем году началась война, я уже не испытывала никакого страха за свою личную жизнь; но именно тогда я чуть не сошла с ума от паники. Для начала я перевезла все картины из галереи в Питерсфилд. Они не принадлежали мне, поэтому я ощущала за них большую ответственность и не хотела оставлять в Лондоне. Сама я планировала уехать с детьми и Джуной в Ирландию. Джуна в один день села в ногах моей кровати, закутавшись в покрывало из марабу, и сказала: «Нас разбомбят в пух». Однако Синдбад отказывался оставлять школу, а Лоуренс позвонил мне из Межева и сказал, что, если мы уедем в Ирландию, он больше нас не увидит. Тогда мы все же решили остаться. Я переживала за Танги и отправила ему телеграмму с просьбой покинуть Париж. Я была уверена, что Лондон и Париж разбомбят в первый же день войны. Тот вечер, когда Чемберлен возвратился из Мюнхена, я проводила с Айрой и Эдитой Моррис. Они привели меня в гости к Эдварду О’Брайену, и у него дома мы слушали выступление Чемберлена по радио. Тогда мы поняли, что все миновало. Он «привез мир нашему поколению» — а если точнее, то мир на один год.
Вернувшись из Мексики, Бретон привез с собой коллекцию удивительных портретов XIX века и самые разные произведения народного искусства. Я хотела устроить выставку его коллекции, но большая ее часть оказалась слишком хрупкой, чтобы ее можно было привезти в Англию без внушительного страхового взноса. Тем не менее в Париже выставка состоялась. У Бретона была квартира-мастерская на Монмартре, где он уже многие годы собирал картины и другие предметы искусства. Лучшие экземпляры он отказывался продавать, но порой нехватка денег вынуждала его расставаться с менее ценными для него произведениями. Это был как раз тот случай. Танги привел меня к нему в мастерскую, и я купила пару очаровательных мексиканских гипсовых подсвечников, расписанных вручную. Они были такие хрупкие, что постоянно ломались, и мне в конце концов пришлось с ними расстаться.
Бретон обладал удивительным красноречием; он скорее производил впечатление актера или проповедника, чем поэта. В кафе его окружали последователи; иногда их число доходило до сорока. Когда началась война, было смешно видеть его в униформе офицера медицинской службы. Во время прошлой войны он служил в армии в качестве психиатра, и теперь его назначили врачом, хотя он уже забыл все, что знал о медицине. Он все время носил в карманах медицинские справочники. Бретон был красивым мужчиной сорока лет с большой гривой волос, как у льва. Он обладал царской внешностью и столь безукоризненными манерами, что мне было сложно привыкнуть к такому торжественному обращению. Он был высокопарен и как будто совсем не имел чувства юмора. Его белокурую вычурную жену звали Жаклин, и она выглядела совершенно в духе сюрреализма. Раньше она была пловчихой водного балета, но происходила из буржуазной семьи. У них была дочь по имени Об. И Жаклин, и Об всюду сопровождали Бретона; их ребенок ужасно вел себя в кафе. Танги же обожал всю семью Бретонов.
Как раз в то время в рядах сюрреалистов произошел раскол, и они разделились на два враждующих лагеря. Поль Элюар увел за собой половину, а то и больше последователей Бретона. Они оба обладали слишком сильными характерами, чтобы руководить одной партией, и ситуацию могла разрешить только капитуляция одного из них, чего бы в любом случае не произошло, поэтому партия разбилась на две. Бретон, должно быть, велел своим приверженцам не разговаривать с бунтарями, потому что Танги теперь не мог себе позволить находиться в одной комнате с кем-либо из другой группировки. Все это было крайне нелепо и только усложняло мне жизнь: я не могла никуда ходить с Танги, боясь встретить мадам Танги, а он никуда не мог ходить со мной, боясь встретить своих соперников.
Вернув картины из Питерсфилда в лондонскую галерею, мы открыли сезон выставкой детских рисунков. Я сходила в школу к Пегин и поговорила с преподавателем живописи. Он был идеальным учителем и давал детям полную свободу, в результате чего они создавали удивительные вещи. Я позаимствовала у него работы лучших учеников, а также мне прислал рисунки своих детей Лоуренс. Еще мне пришла партия работ от учеников школы Марии Джолас в Париже, школы Доры Рассел и школы того директора, который был большим поклонником Кандинского. Питер Доусон, директор собственной художественной школы, прислал мне произведения своих учеников, но все говорили, что он нарисовал их сам. В последний момент невестка Фрейда прислала рисунки внука Фрейда, Люсьена. На одном из них было трое обнаженных мужчин, взбегающих по лестнице. Мне кажется, это был портрет Фрейда. Мы продали все работы Пегин, а мой дантист даже попросил сделать для него копию одной из них. Дочь Роя Кэмпбелла сделала очаровательный рисунок акварелью. Одна из ее бабушек привезла его, а другая выкупила и увезла обратно в Южную Африку. Мезенс купил гуашь одного из детей Лоуренса, которая показалась ему весьма сюрреалистичной, а другую приобрел Роланд Пенроуз.
Однажды в мою галерею зашел удивительный человек в изысканном твидовом пальто. Он чем-то походил на Граучо Маркса. Своей буйной энергией он производил впечатление лидера джаз-бэнда, коим и оказался. Он показал нам свои гуаши, которые не уступали в музыкальности Кандинскому, в изящности — Клее, а в живости красок — Миро. Он мастерски использовал цвет и превосходно выстраивал композицию. Его звали Джон Таннард. Он скромно спросил меня, смогу ли я устроить его выставку, и я не сходя с места назначила дату. (Позже он сказал мне, что не мог поверить своим ушам: он привык к отказам.) Во время выставки, которая со всех точек зрения имела большой успех, в галерею вошла женщина и спросила: «Кто этот Джон Таннард?» Тот сделал три сальто и, приземлившись к ее ногам, объявил: «Я — Джон Таннард!» В конце выставки я купила одну из его лучших картин с причудливым названием «PSI», написанным на ней зелеными буквами. Много лет спустя она произвела большое впечатление на Альфреда Барра, директора Музея современного искусства Нью-Йорка, и он хотел выкупить ее у меня для коллекции музея, но я не смогла с ней расстаться, и ему пришлось искать другое полотно. Меня делала счастливой мысль о том, что я открыла гения.
