Пока мы ехали по пустыням Техаса, у Пегин сильно заболело горло и поднялась температура. Нам пришлось на четыре дня задержаться в самом необыкновенном месте, где мне доводилось бывать. Уичита-Фоллс похож на оазис среди пустыни — оазис для жуков. Ночью они сползались в город на свет огней. Когда ты шел по улице, ты чувствовал, как у тебя под ногами хрустят четыре слоя насекомых. Они заползали по стенам домов и умудрялись проникать внутрь, несмотря на защитные сетки. В кинотеатре они забрались мне в декольте и волосы. Когда мы пришли домой, мы обнаружили Пегин и посыльного на карачках в поисках одной из этих тварей под кроватью. Пегин терпеть не могла жуков и сходила с ума. Днем они все исчезали. Не считая этого, Уичита-Фоллс был чрезвычайно скучным местом. Жара стояла невыносимая. На улицу невозможно было выйти до захода солнца, а после идти было уже некуда. В какую бы сторону ты ни поехал, через полмили ты оказывался в пустыне. Напитки приходилось покупать в магазине и приносить их с собой в ресторан отеля. Такой был в Техасе закон. До этого мы украли в какой-то гостинице сборник законов об алкоголе в разных штатах. Они сильно отличались, поэтому нужно было быть готовыми.
Кроме того, меня сильно интересовали местные брачные законы, потому что я хотела выйти замуж за Макса. Каждый раз, когда мы приезжали в новый штат, я велела Джимми выяснить, можем ли мы сразу пожениться. Однако в какой-то момент Пегин заставила Макса признаться, что институт брака для него слишком буржуазен. Она ревновала меня к нему и нашла такой остроумный способ повлиять на наши отношения.
Нашей следующей остановкой был Новый Орлеан, где стояла жуткая жара, несмотря на сентябрь. Когда мы заказали мятный джулеп, нам сказали, что лето закончилось, и мятный джулеп больше не подают. То же самое произошло, когда мы попытались добыть бананы. Гонсалесы, друзья Хейзел, встретили нас радушно и показали нам округу, в том числе дома на плантациях и болота. Они познакомили нас со всеми своими друзьями. Доктор Марион Сушон продемонстрировал нам свои картины у себя в кабинете, где он рисовал между приемами пациентов. Мы чудесно ели в ресторанах французского квартала и впервые в Америке чувствовали себя как дома.
Макс дал большое интервью местной газете, и его сфотографировали в нашей спальне с одной из картин, которую позже приобрел Музей современного искусства. На следующий день ко мне пришел брать интервью редактор светского раздела и сделал фотографию меня с Пегин и Жаклин, которая жила в Новом Орлеане. Я спрятала в нашей комнате все, что принадлежало Максу, решив, что того требуют приличия. К моему ужасу, в комнату вошел тот же фотограф, что снимал Макса днем ранее. Макс не хотел, чтобы наши отношения становились достоянием общественности, и бабушка Жаклин, южанка старой школы, добилась того, чтоб в вечернем выпуске газеты этого фото не напечатали.
После Нового Орлеана мы отправились обратно в Нью-Йорк. Из всех штатов, которые мы проехали, мне больше всего понравился Теннесси с его чудесными пейзажами и красной землей. Однако нам суждено было обосноваться в Нью-Йорке.
Приехав в Нью-Йорк, мы поселились в отеле «Грейт-Нортерн». Первым делом я занялась поисками школы для Пегин. Я выбрала школу Линокс при колледже Финч-Джуниор. Пегин поселилась в Финче и приезжала домой по выходным. Едва ли я могла найти что-то хуже, чем это ханжеское заведение. Пегин умудрилась проучиться там два года до своего выпуска, но все же не выдержала жизни в этом чопорном интернате и, как только у нас появился свой дом, переехала к нам.
Я начала искать место для своего музея. Лоуренс жил в Коннектикуте и хотел, чтобы мы стали соседями. Мы почти купили два дома, один из которых особенно манил Макса тем, что в нем было совершено тринадцать самоубийств. Другой дом продали за десять минут до того, как мы его увидели.
Мы обыскали весь Нью-Йорк. Наконец мы нашли превосходное здание на Бикман-плейс с видом на реку и решили, что для музея это идеальное место, хотя находится оно довольно далеко от центра. Мы просто не могли его не купить. При надобности мы могли бы ночевать в комнатах слуг, а на постоянной основе жить за городом. Увы, нам не позволили открыть музей в этом районе города, и в итоге мы сами поселились в этом доме — красивейшем во всем Нью-Йорке. Этот отремонтированный особняк носил имя Хейл-Хаус и стоял на углу Ист-Ривер и Пятьдесят первой улицы. В нем была большая гостиная (или капелла) со старым камином, которую можно было бы принять за зал в венгерском феодальном замке. Капелла была высотой в два этажа и выходила фасадом на реку и нашу террасу. Наверху был балкон с пятью окошками под потолком капеллы. В них так и напрашивалось пять мальчиков-хористов, распевающих григорианские хоралы. На третьем этаже в задней части дома располагалась наша спальня, а в передней — красивая мастерская Макса с еще одной террасой. Второй этаж находился в распоряжении Пегин. Из комнат прислуги мы сделали гостевые покои. У нас была большая кухня, и поскольку мы оба готовили, мы часто ели там же. Макс был изумительным поваром, и особенно хорошо ему давался карри.
Именно Музей современного искусства по просьбе Джимми запустил бюрократический процесс перевозки Макса в Нью-Йорк. По приезде мы ожидали от музея теплого приема, но не получили его. Альфред Барр был в Вермонте и прислал Максу приветственную телеграмму. Мы устроили в музее небольшую выставку коллажей Макса и других художников, но Альфреда не увидели до самой осени. Коллаж, определенно, составлял величайшую заслугу Макса перед искусством.
Я много слышала об Альфреде Барре от Нелли ван Дусбург и других людей. Его книги об искусстве модернизма уже много лет служили мне библией, поэтому я, разумеется, не могла дождаться встречи с ним. Наконец в один прекрасный день мы поехали к нему, и я с удивлением встретила человека с внешностью Авраама Линкольна. Он был умным и эрудированным собеседником. Он был застенчив, но крайне обаятелен и сразу мне понравился. Позже, когда я узнала его лучше, меня стала раздражать его чрезмерная скрытность, из-за которой я никогда не понимала, к чему он клонит; однако он был одним из тех людей, кого я искренне уважала; он проделал фундаментальную новаторскую работу и проделал ее хорошо. Пока мы еще жили в отеле «Грейт-Нортерн», он пришел взглянуть на картины Макса. Они привели его в крайний восторг, но он никогда не мог сделать так, чтобы музей взял и купил то, что ему понравилось. Он все тянул, и тянул, и торговался, и сводил меня с ума своей нерешительностью. Прямо перед его приходом в нашу комнату влетел воробей. Барра крайне развеселил тот факт, что Макс, Король птиц, живет в одной комнате с пернатым созданием. В конце концов он обменял одного Малевича, которых у него в подвале хранилось тринадцать штук, на одного Эрнста. Все остались довольны, и Барр искренне восхитился моей страстью к искусству. Я отдала Максу деньги, хотя они в этой сделке не участвовали.
Переехав в новый дом, мы устроили грандиозную вечеринку в честь новоселья. На нее пришла Леонора, и она выглядела потрясающе, в кои-то веки одевшись красиво в импровизированный костюм с белой мантильей. В тот вечер вспыхнула ссора между огромным Николасом Каласом и крошечным Чарльзом Анри Фордом, в разгар которой Джимми бросился снимать со стен Кандинских, прежде чем их забрызгают кровью. Барр счел это признаком искренней преданности мне со стороны Джимми: он первым делом стал спасать мои картины, а не картины Макса. Джимми на тот момент уже работал моим секретарем. Он был энергичен, смышлен и во всем разбирался; я любила его, и мы чудесно ладили. Из-за скандала между двумя интеллектуалами атмосфера в доме накалилась. Это происшествие послужило дурным предзнаменованием; в нашем прекрасном особняке нам не было суждено знать ни минуты покоя. Покой был необходим Максу для работы; любовь была необходима мне для жизни. Ни один из нас не давал другому того, что ему нужно, поэтому наш союз был обречен на провал.
