После ужина он отвез меня в свою квартиру. Мы несколько часов лежали на диване в объятиях друг друга и слушали на автоматическом фонографе Моцарта, Баха и Бетховена. Позже в кровати он сказал мне, что подвержен приступам клаустрофобии, потому что в детстве мать заставляла его спать с ней в одной постели. Я решила быть осторожной и уехала, как только он уснул.
Я не подозревала, что через несколько часов после моего ухода из-за всего этого с ним случился жуткий сердечный приступ. Я узнала об этом только несколько дней спустя, когда он посреди ужина сообщил мне, что ему было очень плохо и доктор велел ему воздерживаться от алкоголя и любовных утех. «Это случилось через несколько часов после того, как ты ушла. Я не мог двигаться, даже дойти до ванной. Быть больным ужасно. Не хочу говорить об этом». Я не знаю, осознавал ли он физиологические последствия произошедшего с ним, но я чувствовала свою ответственность и решила, что больше мы не будем пытаться заниматься любовью. После ужина он взял меня под руку и отвел к себе в квартиру. Мы долго лежали на диване, нежно обнимая друг друга, а потом пошли спать, приняв снотворные капли. Тем не менее я пролежала всю ночь без сна, до ужаса боясь потревожить его. Утром он поднес мне стакан молока так же, как вечером — снотворное: с видом ребенка, который делает подарок. Потом он очень трогательно поцеловал меня на прощание. На лестнице я столкнулась с Анаминтой, его цветной горничной. Она удивилась, увидев меня на пороге его квартиры в столь ранний час.
Через несколько дней я давала вечеринку. Кеннет пришел в окружении стайки молодых людей. Они были очаровательны. Кеннет показал им мой дом и внезапно сказал, что был бы рад разделить с кем-нибудь такой большой особняк. Он спросил, не соглашусь ли я сдать ему половину, или, если он купит соседний дом, сделать тайную дверь между нашими этажами. Каждый раз, когда он говорил подобное, даже в шутку, я хваталась за его слова и пыталась на них построить свое будущее.
С этого дня я поняла, что должна жить с ним, и не знала покоя до тех пор, пока не добилась своего. Это было относительно просто, потому что он был очень одинок. Именно поэтому он позволил мне войти в его жизнь. Ему было необходимо, чтобы им восхищались и любили его. В этом смысле он был сущий студент и не мог без постоянных интрижек. Ему нравилось, когда в него влюблено много людей, хотя это не приносило ему настоящего удовлетворения. Он был глубоко несчастным человеком.
Кеннет имел должность в Британской службе разведки, но едва ли работал. Чаще всего он слушал музыку: его фонограф не умолкал целыми днями. Он много времени проводил за едой и питьем. Он пил больше всех, кого я знала в своей жизни, разве что кроме Джона Холмса. Кеннет был словно из XVIII века. Его жилье, его происхождение, его вкус, его повадки — всем этим он напоминал аристократа той эпохи. Он так тонко чувствовал собеседника, что не пропускал ни одной finesse или bon mot
[74]. Ничто не ускользало от него, и вести с ним разговор было одним удовольствием. Он не разрешал мне употреблять слово «фея»
[75] и требовал, чтобы вместо этого я говорила «афинянин». Он говорил, что «фея» звучит так же вульгарно, как «макаронник» или «жид». Он был воспитан, а значит, представлял собой оазис культуры в американской пустыне. И все же он был слишком хорош даже для себя. В каком-то смысле он так и не смог полностью раскрыться. Его тянуло вниз на уровень его друзей, которые явно уступали ему. Вероятно, из вежливости — чтобы они не чувствовали себя неловко — он подражал их уровню. Чтобы проявить свои лучшие качества, ему требовалась чья-то сильная рука. Он имел много друзей, и большую их часть составляли женщины. Он был идеальным другом. С ним тебе всегда казалось, будто он полностью принадлежит тебе.
Поскольку он жил исключительно удовольствиями, он все время с нетерпением ожидал премьеры какой-нибудь оперы, концерта или балета. Он проматывал баснословные суммы в ресторанах, ведь он любил хорошую еду и вино; это была важнейшая часть его жизни. Одевался он невероятно элегантно. Обычно носил синие костюмы в цвет глаз, и таких костюмов у него были десятки. Они всегда сидели на нем безукоризненно. Он тщательно за собой ухаживал, обильно пользовался косметикой «Макс Фактор» и чрезмерно осветлял волосы. В его ванной, которая больше походила на гримерку звезды, стояли всевозможные косметические средства и самые дорогие духи из Парижа. Он показал мне, как укладывать волосы. У него это получалось гораздо лучше, чем у меня.
Из-за здоровья Кеннету пришлось уехать из города, и мне стало очень грустно и одиноко. Ко мне переехал Лоуренс, потому что он сломал ногу и не мог карабкаться по лестнице в свою квартиру. Я устраивала для него вечеринки каждый день, чтобы ему не приходилось никуда мотаться с его ногой.
Однажды днем, когда я думала, что Кеннет еще за городом, Путцель привел его в галерею. Я как раз собиралась на обед, хотя было уже четыре часа, и Кеннет отвел меня в бар и накормил. Он был очень нежен со мной, но его неуловимая и уклончивая натура начинала проявлять себя. Он давал мне понять, что не хочет ни на чем останавливаться и не хочет, чтобы на него в чем-либо рассчитывали. Мне кажется, единственным, что заставляло меня продолжать этот роман, был дух Джона Холмса, который обещал мне рядом с Кеннетом покой. Покой — это все, что мне дал сам Джон, тогда как остальное в нашей жизни оставалось неразрешенным.
В скором времени Кеннету стукнуло тридцать девять. Джимми Стерн, не зная о моей влюбленности в Кеннета, взял меня на вечеринку, которую для Кеннета устроил его друг. Джимми думал, что представит меня новому миру. Получилось смешно, но Кеннет держался чрезвычайно неестественно и вежливо — таким я его не выносила.
За несколько дней до этого я отправила ему красивую статуэтку Корнелла, выбранную Путцелем, в качестве подарка на день рождения. Мой секретарь Джон доставил ее и вернулся под впечатлением от того, как Кеннет на самом деле живет, о чем он мог судить по донесшемуся из-за двери аромату виски. Я заревновала и почувствовала себя в стороне от личной жизни Кеннета.
Когда Джон ушел в армию, Путцель настоял на том, чтобы занять его место. Я сопротивлялась этой катастрофе два года, но теперь дала слабину, потому что думала, что так я стану ближе к Кеннету: они с Путцелем были большими друзьями.
Я продолжала невразумительный роман с Марселем. Эта связь никогда не значила много ни для одного из нас; мы знали друг друга так долго, что были как брат и сестра. Я звонила ему, если у меня было настроение, или он приходил в галерею и вел меня на свидание на обед. Вместе с тем он был моим исповедником и знал все о моих отношениях с Кеннетом. Мне часто было сложно оторваться от Кеннета ради встреч с Марселем, и один раз я позвонила ему из бара и отменила встречу под предлогом того, что я слишком пьяна, в чем точно не соврала. Марсель всегда делал вид, будто ему все равно. Он не верил в эмоции и точно не верил в любовь, но чувствовал он больше, чем говорил. Быть с Кеннетом всегда значило пить сверх меры. Думаю, Марсель понимал, что я чувствую к Кеннету, и скоро прекратил наши отношения, сказав, что я веду себя слишком неосторожно и его жена может обо всем узнать. Я согласилась с ним и вздохнула с облегчением, когда все было кончено: теперь я могла сосредоточиться на Кеннете. Когда я не пошла к Марселю, Кеннет спросил, не пожалею ли я об этом, намекая на то, чего я не получу, если останусь с ним. Конечно же, мне это было совершенно не важно.
