Заметив, что мистер Бейлисс жульничает, он воскликнул:
— Тройка — не козырь! Мой ход! А вы пока принесите мне виски, да побыстрее, только с содовой не переборщите...
Поразительно проворно выложив три последние карты, он воскликнул:
— Ох! Ну что за проклятие! Объявляю ренонс! — Тут он допил свой виски с содовой, посмотрел на часы и сказал: — Минута в минуту! Доктор, жму вам руку, закончите, пожалуйста, сами со всей этой чепухой.
Утром ему предстояло служить мессу у одного местного священника, и потому после полуночи полагалось поститься: воздерживаться от пищи, питья и карточных игр. Бридж был его единственной страстью. И он ежегодно посвящал ей две недели своей утомительной жизни. Во время отпуска отец Консетт вставал в десять. В одиннадцать всех созывали на партию в бридж. С двух до четырех отдыхающие гуляли в лесу. В пять вновь звучал призыв присоединиться к игре. В девять священника опять спрашивали: «Отец, не хотите ли сыграть в бридж?» Тогда отец Консетт улыбался во весь рот и говорил: «Балуете вы старика. Господь воздаст вам за это».
Оставшаяся четверка играла молча. Отец Консетт уселся позади миссис Саттертуэйт, буквально дыша ей в затылок. В самые мучительные моменты он хватал ее за плечи и восклицал:
— Ходите дамой, о женщина! — И тяжело дышал ей в спину.
Миссис Саттертуэйт пошла бубновым валетом, и священник со стоном откинулся на спинку дивана. Миссис Саттертуэйт бросила ему через плечо:
— Мне нужно поговорить с вами, отец. Партия завершена, я выиграла семнадцать с половиной марок у доктора и восемь марок — у младшего лейтенанта.
Доктор возмущенно воскликнул:
— Фы не можете фсять у нас такой болшой сумма и уйти! Нас же теперь еще и херр Бейлисс ограбит!
Миссис Саттертуэйт, окутанная черным атласом, грациозно пересекла комнату, спрятала деньги в черную атласную сумочку и удалилась со священником. Они вошли в комнату, где на стене висели огромные оленьи рога и пахло парафиновыми лампами, сосной и олифой.
— Пойдемте ко мне в гостиную. Блудная дочь вернулась. Сильвия приехала, — сообщила она.
— Я краем глаза заметил ее после ужина. Собирается вернуться к мужу. О, этот безумный мир!
— Она безнравственная дрянь!
— А я ведь знаю ее с девяти лет, — заметил отец Консетт. — И, сказать по правде, в ней не так уж много качеств, которые хотелось бы привести в пример пастве. Хотя, возможно, я так строг из-за того, что до глубины души потрясен случившимся.
Они медленно поднялись по лестнице. Миссис Саттертуэйт неторопливо опустилась в плетеное кресло.
— Итак...
На ней была черная шляпа, напоминающая формой колесо, и платье причудливого фасона: казалось, несколько квадратных кусков шелка просто сшили воедино и набросили на нее. Поскольку она считала, что цвет ее кожи, которая когда-то была белоснежной, за двадцать лет приобрел из-за косметики какой-то лиловый оттенок, в те дни, когда она не пользовалась косметикой — а в Лобшайде она действительно почти ей не пользовалась, — она украшала себя краснокоричневыми ленточками, чтобы оттенить нездоровый цвет кожи и показать, что она не в трауре. Миссис Саттертуэйт была высокой и невероятно худой; в ее темных глазах с синеватыми кругами под ними читались то усталость, то безразличие.
Отец Консетт расхаживал по комнате взад-вперед, сцепив руки за спиной, опустив голову и не сводя глаз с блестящего пола. В гостиной горели две свечи, но света давали мало; они стояли в оловянных и довольно грязных подсвечниках, выполненных в стиле ар-нуво; еще в комнате были диван из дешевого красного дерева, с красными плисовыми подушками и подлокотниками, стол с дешевой скатертью и старинное американское бюро со множеством ящичков и откидной крышкой, заваленный бумагами и какими-то свитками. Миссис Саттертуэйт была довольно равнодушна к меблировке, но настояла на том, чтобы ей выделили стол для бумаг. Еще ей хотелось, чтобы ее комнату украшали цветы, причем не садовые, а оранжерейные, однако в Лобшайде ни садов, ни оранжерей не было, так что пришлось обойтись без цветов. Как правило, она требовала себе еще и удобный диванчик для отдыха, но в Германской империи в те дни не было подходящих диванчиков, и потому приходилось отдыхать на кровати. Стены комнаты были увешаны картинами, на которых изображались животные в последние минуты их жизни: тетерева в предсмертной агонии, от которых по белому снегу растекаются ярко-красные струйки крови; умирающие олени с запрокинутыми головами, остекленевшими глазами и окровавленными шеями; смертельно раненные лисы, заливающие зеленую траву алой кровью. Примерно такими были все картины — дело в том, что раньше гостиница была герцогским охотничьим домиком, который потом «переоборудовали» по вкусу постояльцев из Англии: обили сосной, снабдили ванными комнатами, верандами и современными, но шумными уборными.
Миссис Саттертуэйт сидела на краешке кресла. У нее вечно был такой вид, будто она вот-вот встанет и уйдет — или только что зашла и собирается снять верхнюю одежду. Она проговорила:
— Днем пришла телеграмма на имя Сильвии. Я знала, что она приедет.
— Да, я заметил эту телеграмму, — сказал священник. — И меня тут же охватили дурные предчувствия.
Миссис Саттертуэйт сказала:
— Я и сама по меркам общества женщина безнравственная, но...
Отец Консетт воскликнул:
— Истинно так! Вне всяких сомнений, именно от вас она понабралась всей этой дряни, ведь ваш супруг был замечательным человеком. Но я не могу думать сразу о нескольких грешницах. Я не святой Антоний... Так что, молодой человек согласен принять ее обратно?
— На определенных условиях, — уточнила миссис Саттертуэйт. — Он приедет сюда, чтобы их обсудить.
— Видит Бог, миссис Саттертуэйт, бывают времена, когда даже священнику брачные законы Церкви кажутся крайне строгими — настолько, что он ставит под сомнение их непогрешимую мудрость. Я имею в виду не вас. Временами я думаю о том, что молодому человеку следовало бы воспользоваться единственным преимуществом протестантизма и развестись с Сильвией. Говорю вам, среди моей паствы есть много печальных примеров... — Он взмахнул рукой. — Я видел много несчастных людей, ибо душа человеческая порабощена грехом. Но не встречал никого несчастнее супруга Сильвии.
— Как вы говорите, мой муж был замечательным человеком, — сказала миссис Саттертуэйт. — А ведь я его ненавидела, но только он был в этом виноват не меньше моего. А то и гораздо больше! И главная причина, по которой я не хочу, чтобы Кристофер разводился с Сильвией, в том, что это покроет позором имя моего мужа. Но при этом, отец...
— Еще чуть-чуть — и с меня довольно, — проговорил священник.
— Вот что я хочу сказать в защиту дочери, — продолжила миссис Саттертуэйт. — Иногда в женщине вскипает ненависть к мужчине, как в Сильвии по отношению к мужу... Говорю вам, со мной такое бывало: я шла позади супруга и до безумия хотела впиться ногтями ему в шею. Это было какое-то наваждение. А у Сильвии эти чувства гораздо сильнее. Какое-то природное отвращение.
