Николай Фёдорович Грамматин
В своей Костроме уснул как убитый,
А когда почувствовал флюиды,
Сел и сидит на краю кровати…
Ну, ладно. Была ночь. За окнами темно и холодно. Я ехал в электричке, держал блокнот в руке и думал. Юноша и девушка сидели напротив. Оба не очень трезвые. Вернее, не очень трезвым был он, а уж она-то совсем… Она икала. Она, увы, икала, вздрагивая всем телом, а он, видимо, стесняясь того, что она неэстетично икает, придурковато улыбался и оглядывался по сторонам, словно призывал всех в свидетели: вот, посмотрите, какая история… как это так могло получиться?… Девушка икнула и вздрогнула, он посмотрел на меня своими невинными очами, я встал и вышел в тамбур.
Я вышел в тамбур.
Странно, но факт: дверь наружу была приоткрыта. Я посмотрел туда, где было темно, – там, в темноте, мелькали деревья. Я подумал, хорошо бы оставить Касаева одного в тамбуре пригородной электрички. Пусть он курит и смотрит туда, где мелькают деревья, и думает о математике. Он рационалист, мне так удобнее, пусть он думает чаще о математике, а именно: просто об арифметике, пусть он, вдруг захотелось мне, складывает в уме и вычитает, умножает и делит, и глядит в темноту, где мелькают деревья, и думает при этом… и думает, что он думает. Отдадим должное широте интересов, но всё от ума – даже любовь к Пушкину. Он – антигерой… да-да, как в том фильме (в каком?)… антигерой, и всё тут. Пусть он просто считает: один, два, три, и так до Самого Большого Числа, и не догадывается о мнимости своего благополучия… но, запутавшись окончательно (а я-то уж его так запутаю!), он вдруг осознает эту самую мнимость, когда совершит какой-нибудь нелепейший, безотчётнейший, немотивированнейший поступок. Он (моя старая идея) прыгнет с поезда!
Я подошёл к полуоткрытой двери. Высунулся наружу – холодный воздух ударил в лицо. Прыжок выглядел бы вполне правдоподобным, особенно здесь, где электричка почему-то замедляет свой ход. Главное, не налететь на столб. Если он будет действительно прыгать, то пусть – по ходу движения поезда. Меня словно толкнул кто-то.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Антитеза ли это?
Афористическая строка Пушкина вовсе не отрицает счастье, а даёт ему ёмкое определение.
Счастье – не что иное, как покой и воля. Нет счастья, кроме покоя и воли.
То, что мы называем счастьем, на самом деле есть покой и воля.
А следовательно, нет противоречия между словами прозревшего Онегина и этой пушкинской формулой. Поэт как бы говорит: мой Онегин наказан за ошибку – вольность и покой он предпочёл счастью, одно противопоставил другому. Но именно «покой и воля» – настоящее имя счастью; иного счастья нет.
Когда я открыл глаза и понял, что члены мои целёхоньки, я ничего не испытал, кроме чувства недоумения. Где-то далеко за лесом (за перелесками) громыхала уходящая электричка, а я лежал под насыпью на снегу и глядел на небо. Почему, медленно думал я, на небе нет звёзд? – именно так я и думал, именно медленно, именно такими словами (а я думал словами, потому что хотел запомнить всё, что думал, и даже записать, когда встану). Звёзд не было. Озарения не испытал. И глубокого неба Аустерлица не было тоже, и вообще ничего не было, кроме мглы холодной, насыпи железнодорожной, поля картофельного и меня самого на снегу лежащего, и вверх смотрящего, и будто со стороны себя видящего. И тогда я подумал, о чём не скажу. Мне стало холодно. Я поднялся на ноги, подобрал шапку, вскарабкался на эту самую насыпь и не пошёл – побежал три километра до станции. Я успел на последнюю электричку.
8-бис
Мои ночные испытания на том не завершились. Уже на вокзале я понял: домой всё равно не попасть, – ключи остались там, в снегах Гатчинского района. Я бы мог пойти и в другое место, мог бы позвонить и по другому номеру, но я позвонил им: так, ребята, и так (подошла Оля), нет ключей от квартиры.
– Ну, раз нет, приезжай (был час ночи). Я одна.
– А где муж?
– В командировке.
Долго ждать я себя не заставил.
– Я так рада тебе. Честное слово. Мне страшно. Явился этот Самсонов, этот ненормальный, и ходит как неприкаянный…
В комнате Александра Степановича горел свет, но был там не Александр Степанович. Оказалось, что его ещё утром увезли в больницу. Того не зная, Самсонов пришёл, как всегда приходит в ночь с пятницы на субботу, и теперь не может найти себе места.
– Просто ужас какой-то… Я иду на работу, открываю внизу почтовый ящик – там письмо. Конверт фирменный. Читаю: журнал «Здоровье». Ну вот, ответили, дождался. Он им чепуху писал про свою магнитную воду… Предлагал воду в душевых намагничивать… ответили… Ну, что делать? Не поленилась подняться, пусть читает… Про воду магнитную… Стучу в дверь – молчит. Странно. Открываю, а он лежит на кровати, бледный, губы дрожат, одной рукой за сердце держится, а другой рукой в стену, как кошка, чтобы я с той стороны услышала. Вы что, Александр Степанович? Плохо? А он мне шёпотом: матушка… Представляешь? Так и говорит: матушка, вызови «скорую»… Ты не слушаешь?
– Нет-нет, слушаю.
– Я к телефону. Телефон занят, у нас заблокирован…
[27] Я к соседям. Внизу то ли музыкант живёт, то ли шахматист – жена открыла… В шахматы всегда во дворе играет, ещё мне предлагал. Вот. Вхожу. Представь себе: он в кресле сидит, зажал трубку между колен, это телефонную трубку, а сам на валторне… Я как заору: да вы с ума сошли, там человеку плохо! Он испугался, трубку сразу повесил. Вместе стали врача вызывать. Ну что, те приехали. Вот тебе и журнал «Здоровье»… Увезли Александра Степановича.
– Да, – сказал я, – ну и денёк…
– А ты почему весь помятый? Весь вывалялся в чём-то?
– Я, Оля, не поверишь, из электрички вывалился.
Она действительно не поверила.
– В ванную и спать.
Я принял душ. Я надел халат её мужа. Я причесался его расчёской. Вот он, итог перевоплощений. Когда я вошёл в комнату, Оля уже была в постели.
– Раскладушка у окна. Если надо, зажги свет.
Я потоптался около раскладушки, вздохнул тяжело и лёг.
– Спокойной ночи. – И, помолчав, добавила: – Часы остановились.
– Завести?
– Вот. Он уехал, и часы остановились.
– Завести?
– Не нравится мне всё это…
– Оля, хочешь, я заведу часы? – Касаясь руками стены, я сделал несколько шагов по комнате. – Хочешь?
По-моему, она улыбнулась. Я не мог видеть это, но я слышал. Я слышал её всю. Слышал губы, глаза, волосы, шею, слышал ямку под гортанью, в которой живёт душа. Я сказал:
