– Деньги есть, – отвечал за меня Михаил, хотя не знал, сколько именно денег.
– Ты ему рассказал? – задал новый Василий вопрос, потому что он точно не знал, что я знаю и знаю ли я то, что я на самом деле не знаю.
– Нет, – сказал Михаил, – иначе бы он не пришёл.
– Ну, тогда надо выпить ещё.
Мы очутились на кухне.
К сожалению, этот кухонный эпизод мне запомнился хуже. Вероятно, я в самом деле, как говорят, захмелел. Мы вели разговор, но о чём, врать не буду. Я что-то доказывал. Так устроены память и мозг человека, когда есть полоса, где их слабо касается. То, что было потом до какого-то пункта, я запомнил уже навсегда, но не странно ли это? Нет, не странно. Потому что меня потрясло. Всего потрясло. Я буквально трясусь до сих пор, выводя по прошествии суток нетвёрдой рукой эти честные строки. Вот Василий, помню, сказал:
– Пошли.
Мы в комнате очутились.
Он лежал на столе.
– Вот, – сказал Михаил.
Я стоял возле трупа.
Если б я был художником слова, я бы знал, какие найти мне слова. Нет, не труп, не оглушающий труп, на обеденном лёжа столе, поражал меня своим неожиданным для настоящего места присутствием (в чём с его стороны была лишь, если подумать, одна неуместность), но его исключительная тому лицу принадлежность, узнать которое для меня было бы слишком ужасно. Чем больше я всматривался в лицо покойника, тем быстрее трезвел, узнавая.
– Ну, признал? – спросил Михаил.
Отрезвевшего, меня покачнуло.
– Ты думаешь, не настоящий? – спросил опять Михаил.
– Ты потрогай, мы тоже сначала не верили, – подстрекая, сказал мне Василий.
– Мужики. Шутки шутками, но без меня. – Я к выходу повернулся.
Я громко сказал:
– Тема закрыта.
– Подожди, не уйдёшь. Теперь не уйдёшь. Одной ниточкой связаны. Ишь, чего захотел. Закрытая тема…
– Вася, Вася, не горячись. Он просто не верит. Расскажи всё, как было.
За трясучестью рук моих мне вовсе не в руки вложили стакан, но к губам поднесли.
Чтобы выпил скорее.
– Пей. Раскис…
Не успевшее стать проглоченным потекло вниз по дрожащему подбородку. Я глотал, торопясь.
Мы опять очутились на кухне.
– Знай, что я тебе говорю, – заставлял меня слушать Василий. – Ни в какой газете того не прочтёшь, ни по какому ящику не увидишь.
Пренебрегая моей нетрезвостью, он поведал мне великую тайну, от которой рассудок, решительно защищаясь, отключался время от времени. Как хорошо, что не всё мною усвоено, не всё понято. Но и за вычетом этого понятое мною серьёзно будоражит мысль.
Одно верно: Василий знал много. Он владел деталями плана, доступного ему в самых общих чертах. Всепроникновенность мафии – общеизвестное свойство, но знает ли кто, что она дошла и дотуда? Хрустальный гроб обворован – это уже факт истории, не считая того, что известно об этом лишь избранным. Василий поведал мне существо подмены: вместо тела положена кукла, муляж, искусная копия тела. Василий доказывал, что никто не заметил подмены, настолько всё сделано гладко.
– Представляешь, какие замешаны силы?
– Но зачем? Но зачем? – изнурял я вопросом сознание.
– Как зачем? На продажу.
– Неужели только затем, – слабо теплился ложной догадкой мой новый вопрос, – чтобы продали мне?
– Не будь идиотом. Тело стоит не один миллион. Его хотели продать за границей. Переправить. По финскому льду…
– Финский лёд… эмиграция… совнарком… – вспоминалась родная история.
– Но у них сорвалось. На последнем этапе мне было суждено сколачивать ящик. Я же плотник. Вот… результат. Михаил предоставил жилплощадь.
– Вор у вора… – хотел я сказать, что подумал.
– Да, дубинку украл, – развив мою мысль, прекратил щекотливую тему Василий.
Он устало спросил о количестве денег. Я достал всё, что было:
– Триста рублей.
– Да. Негусто. Впрочем… на две бутылки. С закуской. Михаил, ты не спишь? – спросил Михаила Василий, заподозрив, что тот почему-то уснул.
Но тот не уснул. Он взял мои деньги и пошёл опять на Сенную, предоставив нам ожидание.
Боже, как тяжело вспоминать!
Мы ждали. Времени было около четырёх часов. Голоса играющих детей доносились до нашего слуха. Как сейчас помню, они играли во дворе, подобно тому, как это всегда происходит независимо от противоречий родителей. Всегда и везде. Солнечный свет мягко падал на стены кухни. Не помню, сказал ли я, что мы были на кухне. Это была обычная петербургская кухня, больше свойственная центру города, чем новостройкам, что доказывают и высота потолков, и немалая площадь. Украшением помещения служила непритязательная акварель, кажется, зимний пейзаж. Вентиляционная труба вела к соседям.
Помню, я сам понемногу дремал, иногда пробуждаясь. Как-то раз я спросил Василия, отчего моя кандидатура вызывает такое упорство, другой покупатель даст, наверное, больше.
– А ты бы с ним пожил хотя бы недельку, я б на тебя посмотрел, – быстро ответил Василий, намекнув, что жить с ним в комнате больше не может.
– Я при нём не курю. Я матом при нём не ругаюсь. Ты заметил, я матом совсем не ругаюсь, – приставал он ко мне, уверяя, что не ругается матом.
И ещё я запомнил слова:
– Понимаешь, я книги читаю. О нём. Маяковский. Поэт Евтушенко… Поэт Вознесенский… Ты знаешь такого поэта? Тот Вознесенский писал: «Прозрачное чело горит лампообразно». Но откуда ему это известно? Представляешь? Откуда-то знал! Знал… Неужели он ходил к нему ночью?
– Я тоже хочу ещё посмотреть, – сказал я, захотев ещё посмотреть, но не справился с телом, упав.
Василий поднимал меня, утешая:
– Увидишь.
– Михаил, я тебя не заметил, как ты возвратился, – я сказал Михаилу, если правильно вспомнил сейчас.
– А к тебе он не будет ходить, не боишься, Василий?
– Нет, он труп.
– Нет, не труп. Труп-идея. Больше чем труп. Самый главный труп на земле. Труп-идея.
– Труп идеи? – спросил Василий.
– Идея трупа, – отозвался Михаил.
Василий сознался:
– Боюсь.
Впечатления этого часа питаются обновлённостью, мы как будто стали другими. Безусловно, что-то случилось тогда, взволновавшее сердце, если не бояться сказать образно. Я не люблю излишества от красоты, но бывает, когда невозможно без формы. Исключительно редкое положение, взыскующее осмысления со стороны, иногда требует этого. Хочется сказать: блажен понимающий, что происходит, когда незамутнённая посторонним, в чём родила мать, голая мысль бьёт тебя словно электрическим током, и ты обретаешь речь. И тогда сами по себе, не нуждаясь в подборе, приходят на ум слова. Истина в своей простоте поражает тебя наглядностью. Оказывается, ты не знал ничего о себе, как не знаешь всего остального, так знай, знай, не пугаясь доступности, что всё постигаемо.
