– Опаскудело.
– Сам виноват. Но лучше без выговора, ты прав. Тебя могут в партию не принять.
– Я и не рвусь.
– Дурак. Потом не вступишь.
При этих словах расступились деревья.
Деревья расступились перед Быковым и Микитиным, и пространство, именуемое совхозным полем, доселе скрытое от органов их чувств, обрело и видимость, и прохладу. В низине лежал туман. Они спускались в низину. Шум леса, по мере удаления от лесного массива, затухал постепенно, и по доносящемуся до них звуку иной природы Микитин и Быков могли узнать, что деревня не так далеко, чтобы слишком тревожиться. Микитин и Быков не знали, однако, кто там стучит столь неистово, почему, по чему. А это подвыпивший почтальон, отгоняя невидимых кабанов от картофеля, грохотал, как обычно в минуты тоски, кочергой по металлической бочке. Микитин глядел и видел лишь то, что мог увидеть глазами. Луну и туман. Он видел, как Быков, медленно погружаясь в туман, поднимает руки зачем-то, словно входит в холодную воду. Левый бок у луны был немного приплюснут, и, когда прекратился неистовый стук, так сделалось тихо, что время, казалось, лишённое ритма и счёта, захлебнулось и выдохлось. Микитин подумал, что случилась беда – перевернулся «КамАЗ» где-нибудь на сто пятьдесят седьмом километре. Но случилось другое: ничего не случилось. Два браконьера на реке Сясь потушили карбидный фонарь. Ангелина смывала косметику, она не ждала гостей. Почтальон с кочергой брёл по направлению к дому. Время отнюдь не стояло на месте. Отнюдь не стояло. Старший научный сотрудник Белкин, слушая сводку погоды, даже воскликнул: «Куплю сапоги!» – приказом ректора института ехать ему послезавтра к студентам и быть на отвальной, дабы никто не напился. Бурлакову икнулось (много о нём вспоминали). Все пребывали в лёгкой печали, потому что луна, как не раз отмечали, видна она или нет, всегда располагает к задумчивости, – и лишь один учитель истории Илья Фомич, он же директор школы, сидя у изголовья больной жены, говорил о весёлом – он сочинял историю своей непонятно какой жизни.
«Плохо дело, хоть брось, – думал Микитин, окружённый туманом, – ведь не поставит печать…»
«А ты бы пузырёк поставил, он бы тебе и поставил», – подумал завхоз.
«Какой пузырёк! Обратно пойдём дорогой».
Наконец на дорогу вышли, это означало пути конец.
Дорога повернула направо, и, окружаемые огоньками светящихся окон, выступающих из-за придорожных кустов, Быков и Микитин очутились в деревне.
Дом Ильи Фомича оказался первым. Завхоз дальше отправился, в другой дом – за витаминную мельницу, а Микитин поспешил осчастливить директора школы.
– Здравствуйте, Илья Фомич, это я, – сказал комиссар, когда из-за двери послышалось «кто там?».
– Кто? Кто?
– Микитин, комиссар, не помните?
– Кто? Кто?
Да что же такое, глухой он, что ли?
– Микитин я, комиссар стройотряда…
– Фу ты кто… комиссар Микитин…
Дверь отворилась, появился директор – невысокий, сутулый, в белой рубашке, – Микитин ему ладонь протянул, надеясь на рукопожатие, но не рассчитал в темноте и ткнул директора в живот.
– Гы! – гыкнул директор. – Чего?
– Я вам стенд оформлял. Помните?
– Какой стенд?
– Стенд в школе. С членами Политбюро.
– Помню, помню.
– Вы печать обещали.
– Какую печать?
– Круглую. Я отчёты завтра везу, справки… шефская, там, работа, я рассказывал… Мне печать надо.
– А… печать. Фу ты что… – рукопожатие состоялось. – Печать, значит…
И уже в комнате:
– Маша, где очки? Тут студент пришёл, печать просит.
Жена Ильи Фомича негромко отвечала из другой комнаты, что «очки, как всегда, на комоде». Голос у неё был расслабленный, тусклый. Илья Фомич зашёл к ней и тотчас возвратился, уже с очками на кончике носа. В руке он держал коробочку.
– Печать храню.
Пахло лекарством.
Микитин расстегнул портфель. Он доставал бумажки.
– Тут всякие, Илья Фомич. Я их на машинке, для солидности.
– Вижу, вижу, – директор взял в руки первую. – «Дана строительному отряду „Буревестник“ в том, что бойцы отряда в порядке шефской помощи отремонтировали 48 парт (ого!), 17 шкафов, 14 школьных…» Не стыдно? – строго спросил директор.
– Стыдно, – соврал Микитин. – А что делать?
Покачав головой, Илья Фомич удостоверил справку печатью.
Он взял другую. В ней утверждалось, что бойцы стройотряда в свободное от основной работы время произвели косметический ремонт кабинета истории.
– А почему не географии?
– Можно и географии.
– Драть вас некому, – сказал Илья Фомич и, поставив печать на справку, прибавил: – Моя б воля, я…
– Да ну, – отмахнулся Микитин.
Откуда ни возьмись, появилась кошка. Кошка подкралась к Микитину и стала ласкаться к его ноге. Микитин хотел сказать кошке: «Киса», но, посмотрев ей в глаза, одумался. Кошка удалилась.
– Да, – сказал Микитин.
Споткнулись на третьей. Третья Илье Фомичу не понравилась.
– У нас нет стадиона.
– Как же так, Илья Фомич? Как нет стадиона? А за школой разве не стадион?
– За школой стадион? – задумчиво переспросил директор.
Он поглядел в окно недоверчиво, будто в самом деле хотел увидеть стадион в темноте или хотя бы школу (была школа в десяти километрах отсюда, за шоссейной дорогой), но, не углядев ничего такого, кроме отражённого в стекле абажура, уверенно заключил:
– Волейбольная площадка за школой, а не стадион. Площадка!
– Для кого площадка, а для кого стадион.
– Только для тебя стадион, а для остальных площадка.
– Какая разница, – не унимался Микитин, – стадион или площадка? Назовите стадион площадкой, площадку стадионом – какая разница?
– Хорошо говорит, площадка ему без разницы или стадион…
– Естественно, стадион. Летний стадион.
– А почему «восстановили стадион»? Из руин восстановили? Нет? Или что… землетрясение?
– А вы хотели, чтобы я написал: «Построили стадион»?
– Пиши как знаешь. Только меня не вмешивай. Стадион! С ума посходили – стадион! Это ж такое придумать ещё надо, чтобы стадион восстановили… А как приедет комиссия на стадион смотреть, я ей два столба покажу, – вот, скажу, стадион восстановленный…
Микитин сделал вид, что смеётся.
– Интересно, откуда вы комиссию ждёте?
– Почём я знаю, откуда? Оттуда и комиссия, куда это пойдёт. Тебе виднее.
