Как ты изменчива, слава! Сципион забыт всеми. Боги оставили его, люди отвернулись. Ушла Семпрония. Память брата дороже для нее, чем супруг. Правда, он не любил ее. Она ведь не дала ему детей. А может быть, это к лучшему? Тяжелее было бы, если бы и дети презирали его. Ему не о чем жалеть, не о чем плакать.
Полководец шевельнулся. В окне уже брезжил рассвет. Тяжело ступая по ковру, он подошел к ларцу и вынул перстень, подаренный ему царским послом Эвдемом. Под рубином капелька жидкости, которая убивает мгновенно, и смерть не оставляет на теле своих отвратительных следов.
Сципион сел в кресло и подобрал тогу. Он пощупал ладонью подбородок: можно не бриться. Он предстанет перед очами небожителей в пристойном виде.
Слуги проснулись от воя пса, с которым Сципион всегда выезжал на охоту. Пес стоял у дверей спальни и выл, задрав кверху кудлатую голову. Когда открыли дверь, пес бросился к хозяину и лизнул его холодную руку. Блеснул, как огонек, рубин перстня. Крупная голова с седыми волосами была запрокинута. Лицо разгладилось и приняло спокойное умиротворенное выражение.
Смерть победителя Карфагена и Нуманции прошла в Риме незамеченной. Тело Сципиона провожали в последний путь лишь несколько человек. Весь народ вышел на Марсово поле, где должен был выступить Гай Гракх.
От Блоссия Гаю Гракху привет
После того как в страшный год гибели твоего брата Тиберия – да будут к нему милостивы маны, – меня изгнали из Рима, я скитаюсь по кругу земель. Когда-то у меня был свой дом и любимые ученики. Теперь моя крыша – небо, залитое солнцем или покрытое звездами, пол – земля, не стелящаяся пухом, жесткая каменистая или трижды вспаханная, не разделенная межами и границами. Мои ученики теперь все, кто открывает мне свой слух и не забрасывает меня камнями. Где я только не побывал! Какими дорогами не прошел! Но вот вчера одна из них привела меня в Мегалополь. Здесь я узнал, что месяц назад в возрасте восьмидесяти двух лет скончался, упав с коня, Полибий, сын Ликорты, считавший себя последним эллином.
И вот я сижу близ его могилы и перечитываю жалкие слова, начертанные на каменной плите превращенными в римских рабов ахейцами: «Он странствовал по землям и морям, был помощником ромеев в войне и смирил их гнев против эллинов». Я смотрю на застывшее в мраморе знакомое лицо и думаю о нем, великом скитальце и историке, человеке, едва не вошедшем в ваш дом и не ставшим твоим учителем.
Судьба столкнула меня с Полибием еще тогда, когда тебя не было на свете, до того, как я, покинув Кумы, пришел в Рим. Это он рекомендовал меня твоей матери, величайшей из женщин Италии. Она дала жизнь другу простых людей, великому борцу за справедливость, Тиберию Семпронию Гракху. В Риме мы встречались с Полибием несколько раз, все более отдаляясь друг от друга. И, поскольку ты его не знал, хочу рассказать тебе о нем.
Менее всего Полибий был похож на мудреца, каким его себе мыслил Зенон. Ибо мудрец не приемлет зла, не идет ему на уступки, но, вдохновляемый истиной, борется за ее торжество. Таким величием духа в Спарте обладали юные цари Агис и Клеомен, а в Риме – твой брат. Полибий же, считавший себя последователем Зенона, извратил его идеи. Он перенес стоическое понимание разума на римское государство, увидев в нем воплощение божественного порядка и гармонических начал. А какой это порядок, если он выгоден меньшинству? О какой гармонии можно говорить, если сам римский народ лишен земли и ею владеет кучка богачей? И разве порабощенный ибер или эпирец может иметь что-либо общего с гражданином вселенной, о котором писал Зенон? Историк не может не быть философом. Но, избрав в философии ложный путь, Полибий вольно или невольно обманул своих читателей и, как я полагаю, вполне заслужил те оценки своих соотечественников, которым нет места на могильных камнях.
Читая его «Всеобщую историю», я обратил внимание на то, что Полибий настойчиво подчеркивает коренное отличие истории от трагедии и решительно выступает против введения в исторические труды приемов драматургии. Но сила Полибия, вопреки его рассуждениям, именно в том, что он показал историю круга земель нашего времени и времени наших отцов как величайшую из трагедий, когда-либо пережитых человеческим родом. Разве его Ганнибал и Сципион Старший, Персей и Гасдрубал не трагические фигуры? Разве при описании бедствий, пережитых карфагенянами и ахейцами, он сам не поднялся до уровня Софокла и Эврипида?
Но главный трагический персонаж «Всеобщей истории» – ее автор. «Какие же на тебя, мой Полибий, обрушились бедствия, – с удивлением думал я, – что ты, ахеец, оказался большим римлянином, чем я, для которого Италия не мачеха, а мать…» Ты, пронесший в юности на плечах урну с прахом великого патриота Ахайи Филопемена, в зрелые годы взвалил на себя тяжкий и позорный труд – восхваление палачей своего отечества. Ты, великий политик, стремился убедить македонян, ахейцев, эпирцев, сирийцев, карфагенян, будто судьба заранее определила верховенство Рима над кругом земель и потому им следует добровольно всунуть шеи в ярмо, тогда Рим, смягченный этой покорностью, сломав розги и секиру, будет управлять миром как гуманный и разумный хозяин».
Не знаю, Гай, пришел ли к этой мысли Полибий сам, или ему внушили ее юные тогда Сципион Эмилиан и Лелий. Но нет ничего более лживого и опасного, чем эта мысль. Она привела Полибия к выводу, что людьми, достойными уважения, являются лишь те, кто добровольно склоняет голову перед Римом; те же, кто осмеливается оказывать ему сопротивление, – бунтовщики и негодяи. Вспомни, что он написал об отважном Андриске, присвоившем македонскую корону ради возрождения славы великой страны и свободы македонян. Согласно Полибию, лже-Филипп будто бы пошел на македонян войной и сражался с ними, чтобы поставить их под свою власть. Но ведь всем известно, что македонский народ призвал Андриска освободителем, не очень заботясь о том, какого он происхождения. А что он пишет о своих соотечественниках Критолае и Диэе? Он осуждает Диэя за то, что тот в час крайней опасности пошел на освобождение рабов. Критолая и Диэя, а не римлян, он считает виновниками несчастий Ахайи!
Народы не захотели поступать так, как им предписывал Полибий. Да и прекраснодушные его друзья, оказавшись у власти, действовали с не меньшей жестокостью, чем Катон, которого они так осуждали в юности за бесчеловечность. Ведь Катон лишь призывал разрушить Карфаген, Сципион же стер с лица земли этот великий город, а вскоре – и героическую Нуманцию. Он приказал отрубить правые руки сотням иберов из опасения, что они могут оказать помощь осажденным нумантийцам. Конечно, иберы – варвары, но тот, кто с ними так расправился, менее всего напоминает просвещенного властителя, образ которого создал Полибий в своих трудах.
Разумеется, я не возлагаю на учителя вину за действия его ученика. Но историк должен отвечать за свои оценки и, конечно, различать истинных героев, жертвующих жизнью во имя справедливости, от тех, кто любой ценой стремится к власти и славе. Полибий же с презрением относился к народу, видя в нем безликую массу, не достойную внимания мудреца. Именно поэтому он вместе со Сципионом считал Тиберия мятежником и оправдывал его злодейское убийство.
