– Не думаю! То была живая, а эту кто-то прикончил и вытащил внутренности. Не к добру это.
– Что?
– Споткнулся. Постой! Да я вижу огонь! Значит, мы на правильной дороге. Путеводная овца и огонь…
Мы вступили в огромный зал, должно быть, образованный подземной рекою, а может быть, вырубленный людьми. В дальнем его конце, освещенные пламенем факела, мелькали две фигуры. Подойдя ближе, мы увидели рыжебородого человека, простершегося перед алтарем. Второй, размахивавший факелом, был тощ, как жердь. Седые космы спадали ему на лоб, изборожденный резкими морщинами.
– Мир вам, – сказал я.
Гулкое эхо повторило: «Мир!»
– А что мы с тобою принесли Паликам? – шепнул Лувений. – У нас нет ни овцы, ни вина, ни масла.
Видимо, у жреца был тонкий слух.
– Палики, – сказал он торжественно, – приемлют все дары, но больше всего им приятны цепи.
Мы переглянулись. Что это может значить?
– Я вижу, вы чужеземцы, – продолжал жрец, – и не знаете наших обычаев. Взгляните, что пожертвовал Паликам этот человек.
Мы увидели на алтаре кандалы с железными кольцами для ног.
– А здесь, – жрец взметнул над головою факел, – дары таких же, как он, обретших свободу невольников.
Обратив взгляд в указанном нам направлении, мы увидели целую груду заржавленных цепей. Очевидно, Палики были покровителями рабов. А этот рыжебородый, видимо, выкупился. А может быть, бежал от жестокого господина?
– Да, – протянул Лувений, покачивая головой. – Сколько лет должно было пройти с тех пор, как начала расти эта куча!
– Ровно четыреста, – отозвался жрец Паликов.
Разумеется, ни я, ни Лувений не ожидали ответа.
– Так давно уже восставали рабы? – удивился Лувений.
Жрец повернул к нему голову.
– Нет, не рабы, а сикулы, – сказал он. – Нам принадлежал этот прекрасный остров до того, как на его лесистых берегах обосновались финикийцы и эллины. Святилище это основал наш царь Дукетий, и мы чтим его самого как бога. Он освободил сикулов и создал их государство. Об этом сейчас мало кто помнит. Когда остров был захвачен римлянами, они навезли сюда массу рабов, главным образом сирийцев. Их освободил Евн, также провозгласивший себя царем. Куча цепей увеличилась. Затем поднял рабов Афинион. Это было при моем отце, служившем здесь Паликам. С тех пор гора цепей не растет. Рабы смирились со своей долей…
– О чем ты говоришь! – возмутился Лувений. – У нас в Италии тысячи рабов взялись за оружие. И я сам был на Везувии сразу же после того, как там укрепился Спартак…
Жрец поднес палец к губам. Видимо, он нас предостерегал. Но, когда Лувений входил в раж, его трудно было остановить.
– Спартак намеревался освободить и рабов Сицилии. Эта куча заполнила бы всю пещеру, если бы…
Он замолк лишь тогда, когда я его дернул за руку. Но он уже сказал слишком много. Рыжебородый, поцеловав основание алтаря, встал. Глухо звучали его шаги.
– Нас посещают разные люди, – извиняющеся произнес жрец. – Я не знаю, кто прислал вас…
Лувений потирал пальцами переносицу, видимо, что-то мучительно вспоминая. Потом губы его расплылись в улыбке, и он выкрикнул:
– Тот, кто прислал меня, сказал: «Иди к Паликам и скажи их жрецу: “В мире есть много чудес…”»
– «…но нет ничего прекраснее свободы», – продолжил жрец. – Меня до сих пор удивляет, как Спартак узнал слова гимна, сочиненного хромым сикулом-учителем для воинов Дукетия. С этим гимном они побеждали и шли на смерть. Не иначе на Везувии был кто-нибудь из сицилийцев. А теперь я хочу знать новости…
– Я принес добрые вести, – сказал Лувений. – Спартак движется на Север, чтобы обмануть римлян. Но он твердо решил переправиться на остров и ждет встречи. Все ли для нее готово?
– На виллах запасено оружие, – отвечал жрец. – Уже восстали рабы Стробила…
– Стробила… – перебил я. – Ты не ошибся?
– Стробила из Триокалы, – спокойно повторил жрец. – Его называют вторым Дамофилом. Нет на острове человека более ненавистного, чем он, не только невольникам, но и свободным. Триокальцы жаловались на него Верресу, предостерегая об опасных последствиях жестокости. Но наместник взял Стробила под защиту и даже открыл ему запоры «пещеры циклопа» – так сиракузцы называют дворец наместника. А тебе известен Стробил?
Этот вопрос был обращен ко мне. Но я молчал. Холодная испарина выступила у меня на лбу.
– Стробил похитил его жену, – пояснил Лувений вполголоса. – И сына, еще ребенка. Но мальчик бежал. Он стал воином Спартака. А жена…
– О горе! – воскликнул жрец, поднимая факел.
Колеблющееся пламя осветило глубоко спрятанные под дугами бровей глаза. Жрец Паликов в это мгновение показался мне подобием скалы, высящейся над озером, порождением титанических сил мщения, ушедших под землю и ждущих своего часа.
И вот уже позади недвижимое озеро-зеркало Паликов. Мрачные пепельные горы сменились мягкими зелеными долинами. Смеясь искорками донных камушков, катился извилистый ручеек, в берегах, затканных белыми лилиями и румяными шафранами. Воздух наполнен гудением пчел, говором вод, шелестом трав. Не это ли луг Персефоны? Не здесь ли юная дочь Деметры собирала цветы и замерла в восхищении перед нарциссом, горевшим темным пламенем? Радостно она протянула руку к чудесному цветку, и вместе с его корнями из земли вырвались черные кони Аида и обдали девушку огненным дыханием. В ужасе призывала Персефона отца и мать. Но никто не успел прийти ей на помощь. Владыка царства теней поднял девушку на свою золотую колесницу и увлек в туманный Аид.
Я знал эту прекрасную легенду еще в детстве. У учителя дрожал голос, когда он описывал горе божественной матери Персефоны. Деметра разорвала на своих прекрасных волосах огненное покрывало, облеклась во все черное, отвергла амврозию и нектар и в образе нищенки обошла осиротевшую землю.
«Где моя Персефона?» – спрашивала она у людей, у птиц, у ветра и облаков.
Потом, когда на дорогах, под мостами, у храмов мне приходилось встречать нищих старух, я уже не отворачивался от их сморщенных, обезображенных беспощадным временем лиц. Миф учил искать божественное не на вечных льдах Олимпа, не в глубинах Океана, а в окружающих нас бедах и страданиях. Мне стал понятен и другой смысл прекрасного предания: горе Деметры, оплакивающей Персефону, – это горе всего рода человеческого, лишенного бессмертия.
В один из жарких полдней мы с Лувением отдыхали в тени цветущих лип. Лувений вспоминал свою молодость. Так я впервые узнал, что мой компаньон уже в дни Марсийской войны вместе с другими италиками сражался за свободу Италии. О боги! Какое же это было время! Марсы, самниты, луканы, бруттии спускались с гор и, собравшись, давали клятву сражаться до тех пор, пока не будет возвращена похищенная римлянами свобода. Маленький городишко стал италийским Римом. Римляне покидали наши города, спасаясь, как мыши, из обветшавших домов. Царь Понта Митридат поддержал восставших золотом. И была выпущена золотая монета, изображавшая, как италийский бычок втаптывает в землю римскую волчицу. И ей бы, раздавленной, не встать, если… Да что говорить! Опять Рим привлек подачками и обещаниями одних, чтобы задушить других.
