Корнелия замолкла и положила ладони на стол. Блеснул золотой перстень. Наклонившись, Полибий увидел гемму
[31] с бюстом Сципиона.
– Благодарю тебя! – проговорил он взволнованно. – Теперь я могу приниматься за написание истории. Твой рассказ дал мне больше, чем письма твоего отца и даже его дневник. Я увидел Сципиона живым.
– Живым… – повторила Корнелия, пожимая плечами. – А ведь я еще не кончила. Я расскажу тебе один случай. Ты можешь вставить его в свою историю.
– Заранее тебе это обещаю! – воскликнул Полибий.
– Как-то утром, когда отец уже совершил свой обход и занимался в таблине, в тишину ворвался шум голосов. Я выглянула в окно и увидела приближающуюся к стенам толпу вооруженных людей. Мне, как и всем на вилле, стало ясно, что это разбойники. Об их нападениях говорили давно, и наши соседи вызвали из Рима претора с отрядом легионеров, который безуспешно пытался напасть на их след. Предпринять меры по защите мы не могли: появление на вилле людей из того Рима лишило бы отца спокойствия. Я бросилась во двор. Молодые рабы, вооружившись кольями, бежали к воротам, которые уже трещали от ударов, и, кажется, не ног, а бревна.
И тут появился отец. Он шел, слегка прихрамывая. С ним не было его неизменной палки. Мать поспешила за ним, но он отстранил ее решительным жестом.
– Открыть ворота! – распорядился отец.
Рабы застыли, не в силах понять, чего от них хотят. Должна тебе сказать, что отец никогда ни на кого не повышал голоса. Он был со всеми ровен и приветлив. Но тогда он закричал:
– Открывайте же, трусы!
Заскрипели засовы, и обитые медью ворота, блеснув на солнце, распахнулись. Отец вышел навстречу притихшим разбойникам и властно произнес:
– Я – Сципион. Что вам надо?
Молчание длилось несколько мгновений. Но мне оно показалось вечностью. Сначала я увидела, как бревно выпало из рук. И один из тех, кто его держал, наверное, главарь, с криком: «Видеть тебя!» – бросился в ноги отцу.
Остальные последовали его примеру. Какое это было зрелище! Обросшие волосами, свирепые, вооруженные до зубов головорезы лежали на земле, вытянув головы, чтобы лицезреть Сципиона. Отец стоял неподвижно, величественно, словно от имени Рима принимал капитуляцию захваченного города и оказывал милость побежденным.
Проговорив: «Посмотрели и хватит!», отец резко повернулся и двинулся по дорожке к дому. Никто из нас не видел, как закрылись ворота. Мы только услышали лязг засовов, заглушаемый восторженным ревом из-за стены. Проходя мимо меня, отец грустно произнес: «Вот мой последний триумф, дочка».
Мое имя
Сосланный на Керкину, остров Африканского моря, он прожил в изгнании 14 лет. Воины, посланные туда его умертвить, напита Гракха на выступающем в море мысе. Он обратился к ним с просьбой дать ему написать письмо.
(Корнелий Тацит)
На моих коленях шелестит папирус – сын Нила. Он был растением, стал свитком. Он помнит разливы и сушь, плеск весел, хлопанье парусов, кваканье лягушек, крик птиц, боль от врезающегося ножа, всю свою давнюю жизнь. Но ему дано вместить и мою…
Солнце вступило в знак Льва. Тень кленов легла на плиты Форума затейливым узором, напоминающим неразгаданные письмена. Мне казалось, что я вступаю в какой-то забытый мир. Туда не доходили римские легионы, и древние могилы не были потревожены нашими хищными Орлами.
И вдруг прозвучало мое имя. Номенклатор
[32], шедший рядом с носилками, кому-то его назвал. Отдернулась шелковая занавеска. Пахнуло аравийскими благовониями. На меня пристально смотрела женщина. Дерзкий взгляд и печаль на губах. Как соединить этот вызов и ранимую улыбку?
– Тиберий Семпроний Гракх. – Она удивленно вскинула брови. – Гракх в наши дни?
Мое имя! Оно всегда было моим проклятием. Почему нам не дано самим выбрать имен? Я Семпроний. Ты Юлия. Мой прадед был прославленным народным трибуном, твой – безвестным муниципальным всадником. Отец мой умер простым всадником, а твой – пожизненным народным трибуном, принцепсом и был провозглашен богом. Ему поклоняются и приносят жертвы в храмах. Греки называют это метаморфозами.
Но как часто мы не поспеваем за превращениями и сохраняем за изменившимся старое имя. Так мы именуем тирании республиками, тиранов – отцами отечества, ростовщиков – всадниками, нищих – квиритами. Так и я оказался недостойным своего имени!
Моя мать Антистия ушла от отца к богатому либертину. И отец поручил меня дорогостоящим образованным рабам. Мой первый наставник, грек, ничем не напоминал благородного Блоссия, друга и воспитателя Гракхов. Его не волновало обнищание свободного гражданства, но зато он обожал мимов
[33] и готов был претерпеть порку, лишь бы не пропустить их представление. Иногда он брал меня с собою, боясь оставить одного. Однажды я его выдал, повторив при отце непристойный жест. Грека, не посчитавшись с его ценой, отослали в деревню крутить вместе с колодниками мельничное колесо!
Отец, заботясь о моей нравственности, приобрел сгорбленного сирийца, страстного поклонника стоической философии
[34]. Он набил мою голову изречениями и притчами, как мешок горохом. О, эта мудрость, рожденная в вестибулах и каморках для рабов! О, эти благодетельные зайцы, стоящие на задних лапках перед царем зверей и видящие смысл в своем съедении! О, эти глупые ослы, терпящие побои за желание переменить господина!
Потом школа ритора
[35]. На меня напялили пеструю тогу, сшитую из раздобытых где-то лоскутов. Слова обветшали и утратили свой былой смысл. Но это не смущало! Можешь не верить сам, сумей убедить других. Заставь облиться слезами над судьбой плененной ахейцами Андромахи! А сколько таких Андромах на твоей вилле? Ты даже не знаешь их настоящих имен и обходишься кличками. И, отдавая их на ночь какому-нибудь гостю, ты не замечаешь их слез.
Риторика! Меня убеждали, что я должен в ней преуспеть. Чтобы возродить блеск своего прославленного рода. Но речь моя оставалась скованной, а слова скользкими и бесцветными, как медуза.
