– Ты не Гракх! – глубокомысленно качали головой наставники. – Где зовущая глубина Тиберия? Где пронзительные глаголы Гая?
Как будто гром порождается пустотой! Я вас спрашиваю, где Форум Гракхов? Где тысячи устремленных на оратора глаз? Где руки, уставшие от меча и истосковавшиеся по земле? Где, наконец, злобное шипение стоящих в той же толпе врагов? Решая судьбы Рима и мира в спальнях и таблинумах, вы хотите иметь Гракхов?!
Но если бы я унаследовал талант Гракхов, о чем бы я вещал с ростр? О возрожденных доблестях предков? О принесенном Августом мире? О наделении плебеев землей? Да меня бы подняли на смех! Ха! Ха! Ха! Земля? Пусть ее возделывают варвары. Ответь лучше, кто победит? Самнит или Галл? Добей его! Добей!
Когда пришло время, я стал домогаться должности эдила. Народу не пришлось голосовать «за» или «против». Твой отец, которого называют божественным, утверждая список для голосования, вычеркнул мое имя. Не думаю, чтобы он догадывался о моем существовании или знал, что я замешан в чем-либо предосудительном. Августа – я уверен – испугало мое имя. Вдруг кто-нибудь за притворной покорностью скрывает опасные мысли, и мое имя может стать знаменем мятежа.
Что тебя тогда заставило выйти из лектики? Чем я тебя привлек? Доставшимся от отца наследством? Но ты сама могла вымостить денариями Аппиеву дорогу до самого Брундизия. Внешность? Но я никогда не нравился женщинам! Тем, что я прославился в стычке с германцами за Реном? Ты была сыта по горло победами твоего усыновленного Августом мужа! Моим именем! Помнишь, как позднее тебе нравилось, когда шедший за нами номенклатор провозглашал: Юлия и Тиберий Семпроний Гракх! В этом сочетании было что-то фантастическое, как в кентавре или химере, или противоестественное, как в любви дочери божественного и простого смертного.
Да! Нас соединили тени моих мятежных предков. Ты знала о них больше, чем я. Ночью мы ходили по Форуму среди мертвых статуй. Ты вглядывалась в их освещенные луною бронзовые лица, и они оживали в твоих рассказах. Ты не просто читала древние летописи. Мне казалось, что ты жила при старинных царях и бородатых консулах. Ты мне показала место на спуске с Капитолия, где под градом ударов упал Тиберий Гракх. За городом, на месте гибели Гая в роще Фуррины, ты положила мне руки на плечи: «Проснись, Гракх!»
Да, ты пришла из другого мира. Тебе надо было родиться в Сарматии и, пригнувшись к покрытой пеною гриве, мчаться сквозь дикую степь. Или скользить на утлом челноке темной ночью между речными порогами. Ты же была лишена даже той женской свободы, которую воспевал злосчастный Овидий. Угрюмый и подозрительный супруг. Август не нашел во всем Риме никого другого, кому бы передать свою власть и свою дочь. Ты была принесена в жертву самому тираническому из божеств – государственной необходимости, как она понималась твоим отцом. Тебе выбрали мужа, указали друзей, тебя в составе всей божественной семьи воплотили в мраморе на Алтаре Мира. Но тебя это не удержало. Ты родилась мятежницей, Юлия!
Тебе нравилось вопрошать судьбу, словно бы ты надеялась уйти от ее ударов. Помнишь, мы отправились к гадателю-халдею? Он долго всматривался в небо, пока где-то на его краю не отыскал одинокую, еле мерцавшую звездочку. «Ты останешься одна, – грустно проговорил халдей. – Тебя покинут друзья. И даже отец откажется от тебя».
Твои губы искривились в жалкой улыбке.
– Вот видишь, мой Семпроний. Звезды предсказывают одиночество, а ты клянешься в вечной любви!
Гадатель по звездам не ошибся. Гнев Августа был страшен.
Он любил в тебе самого себя, осторожного, размеренного, но не отыскал этих черт. Тебя принял скалистый остров. Бесконечный шум волн. Ни один корабль не мог пройти мимо. И такой же остров нашли для меня. Четырнадцать лет без любви, без книг, без надежды. Можно стать зверем, разучиться думать.
Но одиночество и эта скала возвысили меня. Море стало форумом. Я вынес на суд волн свою и всю нашу жизнь. Кто повинен в том, что наши помыслы не поспевают за бешеными метаморфозами, в том, что, помимо нашего лицемерного времени, есть еще история. Нет, не та, которую стремился возродить Август, реставрируя обветшалые храмы. История тех бурных лет, когда безразличие, на котором был поднят этот лживый режим, еще, не овладело гражданами.
И кто бы теперь сказал, что боги не дали мне таланта?! Периоды боли, обиды, отчаяния сменяли друг друга. Волны то тихо скорбели вместе со мной, то подбадривали меня своим рокотом, то одобрительно рукоплескали. Порой мне удавалось потрясти их до самой глубины. Ярость выворачивала морское нутро. Я призывал бурю.
В то утро море было недвижимым. Я увидел триеру издалека. С тех пор как рыбак, доставлявший раз в месяц провизию, сообщил мне, что Август умер, я ждал убийц со дня на день.
Тревожно метались дельфины. Описывая вокруг судна круги, казалось, они хотели преградить ему путь. Затаил дыхание ветер. Безжизненно обмякли паруса. Но весла, подчиняясь злой воле, опускались мерно и неотвратимо.
Вот и конец папируса. На краю не лгут… Я не жалею ни о чем, Юлия. Ты вернула мне имя Гракха.
Дело Клуенция
(Римская уголовная хроника)
Не знаю, кто дал ему кличку Багор, но стоило вигилу появиться на нашей улице, как со всех сторон неслось ликующее: «Багор идет!», и толпа восхищенных мальчишек окружала его.
Он был в своем неизменном кожаном гиматии с откинутым на спину капюшоном. Башмаки на ремнях, накрест опоясывавших голень, были настолько разношены, что едва не сваливались. Но мы этого не замечали. Считалось особым шиком завязать ремешки сандалий, как у него.
Вигил приветствовал нас согнутой в локте высохшей рукой. Видимо, ей, напоминавшей крюк или багор, он был обязан своему прозвищу.
– Рыбки! – обращался он к нам. – Давайте унесем эти доски, чтобы не стряслось беды.
Мы помогали ему разбирать завалы строительного мусора, переносить лестницы, проверять пожарный инструмент. Багор расплачивался не сластями и орехами. Вознаграждением были рассказы о пиратах, свирепствовавших в годы моего детства на морях. Караульня, бывшая для вигила местом службы и жилищем, виделась нам вытащенной на берег миопароной. Почерневшие черепицы в нашем воображении выгибались в высокий смоленый нос. Дощатая перекошенная дверь уводила в трюм, набитый разбойничьим оружием или трофеями. В таинственном полумраке на стенах поблескивали секиры. С потолка, подобно морскому змею, кольцами спускался канат. Из-под ложа, застеленного грубым рядном, выглядывало нечто, напоминавшее ростры
[36] вражеских кораблей.
Увлеченные неторопливым рассказом, мы мысленно переносились в бухты дикой Киликии, прославленного пиратского гнезда, становились участниками дерзких нападений, ускользали от погони, прыгали на палубы триер или под волнами с камышовой трубкой во рту срезали вражеские якоря.
Надо ли говорить, что грамматист
[37] Корнелий Педон не разделял наших чувств к Багру.
