Взволнованные толпы запрудили все улицы. Трудно было подвигаться вперед. К полуночи мы случайно забрели в места, находящиеся по соседству с красивой церковью Сен-Уан. Там шла какая-то кипучая работа. Над многолюдной площадью высился лес факелов. Свободная дорога, охраняемая стражей, разделяла толпу. Рабочие носили доски и бревна, исчезая с ними в воротах кладбища. Мы спросили, что здесь происходить. Ответ гласил:
— Ставят подмостки и позорный столб. Разве вы не знаете, что завтра утром сожгут французскую ведьму?
Мы ушли. Не по душе нам было это место.
На рассвете мы опять были у городских ворог. На этот раз нас осенила новая надежда, которую наши утомленные тела и лихорадочные мысли превратили в великую возможность. Дошел до нас слух, что аббат Жюмьежский отправился в Руан вместе со своими монахами, чтобы присутствовать на казни. Наши желания, поощряемые воображением, видели вместо этих девятисот монахов — старых стражников Жанны, а вместо их аббата — Ла Гира, или Бастарда, или д'Алансона; и мы созерцали их нескончаемую вереницу, беспрепятственно входившую в город, и людей, которые почтительно расступались перед ними, обнажая головы; и сердца наши замирали, и наши глаза затуманились слезами радости, гордости и восторга; и мы заглядывали под монашеские капюшоны, собираясь дать знак первому незнакомцу, что мы — приверженцы Жанны и что ради святого дела мы не замедлим принести в жертву свою и вражескую жизнь. Как безрассудны мы были! Но мы были молоды, а вы знаете, что юность всему верит, на все надеется.
Глава XX
Утром я, согласно моей должности, занял указанное место. Оно находилось на подмостках, сооруженных на высоте человеческого роста на Сен-Уанском кладбище, около церковной стены. На этих же подмостках расположились многочисленные священники, именитые граждане и несколько законоведов. Немного отступив, на разной высоте, стояли другие, более просторные подмостки, осененные красивым балдахином, для защиты от солнца или дождя, и убранные богатыми коврами. Кроме того, там были удобные кресла, из которых два, отличавшиеся особой роскошью, стояли на некотором возвышении. Одно из кресел было занято принцем английского королевского дома, его преосвященством кардиналом Винчестерским; другое — Кошоном, епископом Бовэским; остальные кресла были отданы в распоряжение трех епископов, вице-инквизитора, восьми аббатов и шестидесяти двух монахов и законников, которые были судьями Жанны.
Впереди, в двадцати шагах, был третий помост — усеченная пирамида из камней, сложенных уступами, наподобие ступеней. Над этой пирамидой возвышался позорный столб, у подножия которого были нагромождены поленья и связка хвороста. На земле, у основания пирамиды, стояли три ярко-красные фигуры — палач и его помощники. У их ног лежала куча сгоревших головешек, превратившихся в багровые угли; в двух шагах был сложен дополнительный запас топлива, составлявший огромную кучу высотой с человеческий рост и равнявшуюся, по меньшей мере, шести нагруженным телегам. Подумайте только! На первый взгляд наше тело так непрочно, так легко разрушимо, так недолговечно; а между тем гораздо легче превратить в пепел гранитную статую, чем тело человеческое.
Вид позорного столба причинил мне острую боль, но как я ни отворачивался, мои глаза не могли оторваться от этого зрелища. Такова притягательная сила всего грозного и ужасного.
Площадь, занятая подмостками и позорным столбом, была оцеплена английскими солдатами; бок о бок стояли они, выпрямившись и застыв в своих сверкающих стальных латах. А за ними, по обе стороны, раскинулось ровное море людских голов. И мы не видели ни единого окна, ни единой крыши, где не чернели бы толпы любопытных.
Но все было охвачено безмолвием, оцепенением, как будто умерло все. Впечатление этой торжественной тишины усугублялось свинцовым сумраком, так как небо было затянуто покровом низко нависших грозовых туч. А на далеком горизонте вспыхивали слабые зарницы, и по временам доносились глухие, мятежные раскаты грома.
Наконец тишина нарушилась. Послышались вдалеке невнятные, но знакомые звуки — отрывистые слова команды; затем море голов раздвинулось, и показался бодро марширующий отряд солдат. Мое сердце забилось учащенно. Не Ла Гир ли идет со своими головорезами? Нет, не такова у них поступь. Нет… То была пленница под конвоем. То вели Жанну д'Арк. И снова меня охватило безотрадное чувство. Несмотря на ее слабость, ее заставили идти пешком: им надо было утомить ее, елико возможно. Расстояние небольшое — около тысячи футов, но все-таки это было слишком тяжелое испытание для девушки, которая в течение многих месяцев была прикована к месту и отвыкла ходить. Ведь целый год Жанна не знала ничего, кроме холодной сырости тюрьмы, а теперь она была принуждена тащиться по этой летней духоте, по этому раскаленному воздуху, от которого стеснялось дыхание. Когда она, изнемогая от усталости, вошла в ворота, то мы увидели рядом с ней предателя Луазлера, что-то шептавшего ей на ухо. Впоследствии мы узнали, что он опять провел все утро в ее темнице, надоедая ей увещаниями и стараясь ее обольстить ложными надеждами, и что около ворот он продолжал ту же работу, прося ее исполнить все требования и обещая счастливый исход, если она пойдет на уступки; она тогда избавится от страшных англичан, и покровительство церкви послужить ей безопасной защитой. Негодный человек! Человек с каменным сердцем!
Жанна села на подмостках и тотчас понурила голову; и она продолжала так сидеть, сложив руки на коленях, равнодушная ко всему и ни о чем, кроме отдыха, не думая. И опять она была такая бледная, точно алебастр.
Каким любопытством загорелись эти бесчисленные лица, и сколько напряженного внимания было во всех глазах, устремленных на хрупкую девушку! И это было так естественно: эти люди ведь сознавали, что наконец-то им довелось увидеть ту, которую они давно жаждали видеть; ту, чье имя разнеслось по всей Европе и затмило своей славой все прочие имена и знаменитости, Жанну д'Арк, чудо века, чудо всех грядущих веков! И глядя на их изумленные лица, я, как по книге, мог прочесть их мысли: «Возможно ли? Неужели, действительно, эта молоденькая девушка, этот ребенок с добрым, нежным, прекрасным и милым лицом, брала приступом крепости, неслась в атаку во главе победоносных войск? Неужели это она единым дуновением смела со своего пути английское могущество? Неужели это она так долго вела одинокую борьбу с первыми мудрецами и учеными Франции? И она победила бы, будь это честная борьба!»
По-видимому, Кошон начал побаиваться Маншона, видя, что тот относится к Жанне с нескрываемым сочувствием, и на его место был теперь назначен новый регистратор; таким образом, моему покровителю и мне оставалось только сидеть сложа руки.
Я думал, что уже сделано все, что могло телесно и духовно утомить Жанну; но я ошибся: они придумали еще одну пытку. Они решили прочесть ей проповедь среди этой гнетущей жары.
При первых словах проповедника она кинула на него огорченный, разочарованный взгляд и снова опустила голову. Проповедник был не кто иной, как Гильом Эрар, знаменитый своим красноречием. Темой ему послужили двенадцать злословий. Он вылил на Жанну всю грязь клеветы, которая была заключена в этом скопище яда, обозвал ее всеми грубыми именами, которые были пристегнуты к двенадцати статьям обвинения; и с каждой фразой он разгорячался больше и больше. Но труды его были напрасны: Жанна, по-видимому, была погружена в свои думы; она не двигалась и как будто даже не слышала ничего. Наконец оратор возгласил:
