Король покачал головою, а ла Тремуйль, будучи спрошен, не замедлил преподать совет:
— Государь, голос благоразумия должен предостеречь вас от этого. Вспомните об английских крепостях на Луаре; вспомните о тех укреплениях, которые лежат между нами и Реймсом!
Он хотел продолжать, но Жанна, повернувшись к нему, прервала его речь:
— Если мы промедлим, то англичане успеют утвердиться и прислать новые войска на подмогу. Послужит ли это нам на пользу?
— Ну… нет.
— В таком случае, что предложите вы? Как, по вашему мнению, надлежит нам действовать?
— Мой совет — ждать.
— Ждать — чего?
Министр пришел в замешательство, так как он не мог привести ни одного разумного довода. К тому же он не привык отвечать на такие вопросы в присутствии толпы людей. И он произнес с раздражением:
— Государственные дела не должны служить предметом всенародного обсуждения.
Жанна сказала невозмутимо:
— Прошу извинить меня. Я вторгнулась в эту область по неведению. Я ведь не знала, что дела, связанные с вашей правительственной должностью, являются делами государственными.
Министр поднял брови в знак комического удивления и сказал с оттенком сарказма:
— Я — главный министр короля, и несмотря на это вам показалось, что связанные с моей должностью дела не принадлежат к делам государственным? Объясните, пожалуйста, каким же образом?
Жанна ответила равнодушно:
— Ведь нет государства.
— Нет государства!
— Да, сударь: государства нет и нет обязанностей министра. От Франции остались лишь несколько акров земли, и для присмотра за нею достаточно было бы одного полицейского сторожа; ее дела не суть дела государственные. Слишком громко сказано.
Король не покраснел, но разразился сердечным, беззаботным смехом; придворные тоже смеялись, но втихомолку, благоразумно отвернувшись в сторону. Ла Тремуйль был разгневан и только что открыл рот, чтобы ответить, когда король поднял руку и сказал:
— Довольно — я беру ее под королевское покровительство. Она высказала правду, неприкрашенную правду, которую мне так редко приходится слышать! Ведь среди всей этой мишуры я, в конце концов, — не более чем жалкий, обтрепанный управитель, надзирающий за клочком земли, а вы — мой сторож! — И он опять от души рассмеялся. — Жанна, мой прямодушный, честный полководец, скажите же наконец, какой вы хотите награды? Я желал бы дать вам дворянство. На вашем гербовом щите будут французские лилии, и корона, и их защитник — ваш меч. Вы согласны?
Шепот удивления и зависти пронесся по рядам присутствующих, но Жанна покачала головой и возразила:
— Ах, не могу, возлюбленный и благородный дофин. Иметь возможность трудиться ради Франции, жертвовать собою ради Франции — ведь это само по себе награда столь высокая, что к ней ничего нельзя прибавить… ничего. Лишь об одном прошу я вас: даруйте мне самое дорогое, самое высокое, что в вашей власти, — идите со мною в Реймс и примите ваш венец. Я на коленях буду умолять вас.
Но король удержал ее за руку, и голос его зазвучал отвагой, и глаза его загорелись мужеством, когда он ответил:
— Не надо, сидите. Вы победили меня. Да исполнится ваше…
Однако предостерегающий знак министра остановил его, и он добавил, к удивлению всех придворных:
— Хорошо, хорошо, мы об этом подумаем; обсудим все, а там видно будет. Доволен ли мой нетерпеливый маленький воин?
Первая часть ответа озарила радостью лицо Жанны, но заключительные слова погасили эту радость. Жанна опечалилась, и слезы сверкнули на ее глазах. Помолчав немного, она проговорила, словно побуждаемая страхом:
— О, пользуйтесь мною! Молю вас, воспользуйтесь мною… Времени осталось немного!
— Неужели мало времени?
— Только год… Я не протяну больше года…
— Что вы, дитя мое, ваших сил хватит еще на добрых пятьдесят лет.
— О, вы ошибаетесь. Через какой-нибудь год наступит конец. Ах, время летит так быстро, так быстро. Минуты бегут мимо, а сделать надо многое. Воспользуйтесь же мною как можно скорее: для Франции это вопрос жизни и смерти.
Даже эти суетные насекомые поддались обаянию ее страстной мольбы. Король был задумчив; и видно было, что он сильно потрясен. Вдруг глаза его загорелись красноречивым огнем, он встал и, обнажив свой меч, поднял его кверху; затем он медленно опустил меч на плечо Жанны и сказал:
— Ах, ты так проста и правдива, так велика и благородна! Сим рыцарским обрядом я приобщаю тебя к французскому дворянству, как ты того заслужила! И в честь тебя я возвожу в дворянство всю твою семью, всех твоих родных, всех их законнорожденных потомков как по мужской, так и по женской линии. Больше того! — дабы отличить твой дом и почтить его выше всех, я дарую тебе преимущество, до сих пор беспримерное в летописях нашей страны: женщины, принадлежащие к твоей семье, получают право возводить в дворянство своих мужей, если те по своему происхождению будут ниже их.
Зависть и изумление изобразились на всех лицах, когда были произнесены эти слова, обещавшие столь необычайную милость. Король остановился и, посмотрев кругом, очевидно, остался доволен впечатлением.
— Встаньте, Жанна д'Арк, — заключил он, — отныне именуемая Дю Лис (Лилейная), в благодарное воспоминание о том доблестном ударе, которым вы защитили французские лилии; и эти лилии, вместе с королевским венцом и с вашим победоносным мечом, да будут украшать ваш гербовый щит и да послужат вековечным символом вашего высокого благородства.
Госпожа Дю Лис встала, и позолоченные наследники сословных преимуществ обступили ее, поздравляя с приобщением к их священной касте и повторяя ее новое имя; но она была смущена и говорила, что эти почести не соответствуют ее низкому происхождению и званию: она хотела бы, с их милостивого разрешения, оставаться просто Жанной д'Арк — и больше никем; пусть ее так и зовут.
Больше никем! Как будто могло быть имя более высокое, более знаменитое! Госпожа Дю Лис… какое суетное, ничтожное, недолговечное имя! Но — Жанна д'Арк! Один звук этого имени заставляет сердца биться сильнее.
Глава XXIV
Досадно было смотреть, как всполошился весь город, а там — и вся окрестная сторона, когда разнеслась великая весть: король даровал Жанне д'Арк дворянство! Народ очумел от изумления и радости. Вы не можете себе представить, как на Жанну таращили глаза, как ей завидовали. Можно было подумать, что в ее жизни действительно произошло какое-то великое и счастливое событие. Но мы в этом не видели ничего великого.
Мы знали, что увеличить славу Жанны — не во власти человека. Для нас она была солнце, парящее в небесах, а ее новое дворянство — не более как свеча, поставленная на его вершину; свеча растопилась и исчезла в собственных лучах светила. И она была так же равнодушна к дворянскому званию, как солнце — к свече.
