А она… что говорила она? Ничего. Ни единого упрека не произнесли ее уста. Для этого она была слишком велика — ведь она была Жанна д'Арк. А этим все сказано.
Как воин она была безупречна. По этой статье ее ни в чем нельзя было обвинить. Надо было придумать какую-либо уловку — и, как мы знаем, они придумали. Ее должна судить церковь за преступления против религии. Если нельзя ни в чем уличить, то необходимо обвинение построить на вымысле. Пусть же предатель Кошон займется этим один.
Местом суда избрали Руан. Там было средоточие английского могущества; там население пережило уже столько поколений британского ига, что потеряло связь с народом: сохранился еще только французский язык. Город охранялся сильным гарнизоном. Жанну отправили туда в декабре 1430 года и бросили в тюрьму. В тюрьме заковали в цепи эту свободолюбивую душу.
А Франция по-прежнему была неподвижна. Как объяснить это? Мне кажется, ответ можно дать только один. Вы помните, что всякий раз, когда Жанны не было во главе войска, французы медлили и оставались в нерешительности; что всякий раз, когда она предводительствовала, они сметали все на своем пути, пока могли видеть ее белые доспехи или ее знамя; что всякий раз, когда она падала, раненая, или когда разносился слух, что она убита (как это было под Компьеном), они в панике бросались врассыпную и обращались в трусливое бегство. Это дает мне повод думать, что они, в сущности, остались такими же, какими были; что, в действительности, они все еще не избавились от чар той боязливости, которая была порождена многолетием неудач, и того недостатка доверия друг к другу и к своим начальникам, который явился вследствие горького знакомства с вероломством во всех его видах, — ибо их короли предательски поступали с их великими вассалами и полководцами, а эти, в свою очередь, платили предательством и главе государства и друг другу. Войско поняло, что оно может всецело довериться Жанне — и только ей. Пропала она — пропало все. Она была тем солнцем, которое способно растопить замерзшие потоки и заставить их кипеть. Их лишили солнца — и они снова замерзли; войско и вся Франция превратились в то, что было прежде: в мертвые тела, и ни во что больше; в мертвые тела, которым чужды мысль, надежда, гордость и движение.
Глава II
До первых чисел октября моя рана изрядно меня беспокоила; но с наступлением более свежей погоды я почувствовал прилив жизни и бодрости. Все это время носились слухи, что король собирается предложить выкуп за Жанну. Я верил этой молве, потому что был молод и еще не познал мелочности и низменности человеческого рода, который так превозносит себя и гордится своим воображаемым превосходством над остальными животными.
В октябре я поправился настолько, что мог принять участие в двух вылазках, и во время второй — 23-го числа — снова был ранен. Как видите, меня начали преследовать неудачи. В ночь на 25-е осаждавшие снялись с лагеря, и среди суматохи и беспорядка улизнул один из пленников, благополучно пробрался в Компьен и, прихрамывая, вбежал в мою комнату, бледный и взволнованный.
— Неужели? Жив еще! Ноэль Ренгесон!
Да, это был он. Вы легко поймете, как радостна была наша встреча; но она была столь же печальна, сколь радостна. Мы не смели произносить имя Жанны. Голос прерывался. Мы знали, о ком идет речь, когда говорили о ней; мы могли говорить: она и ее, но не были в состоянии назвать ее по имени.
Разговор прежде всего коснулся ее свиты. Старый д'Олон, которого раненым взяли в плен, по-прежнему находился при Жанне и служил ей, с разрешения герцога Бургундского. К Жанне относились с почтительным вниманием, как того требовали ее сан полководца и положение военнопленного, взятого в честном бою. И так продолжалось (об этом мы узнали впоследствии) до тех пор, пока она не попала в руки этого отпрыска сатаны, Пьера Кошона, епископа Бовэ.
Ноэль осыпал благородными и любвеобильными похвалами нашего хвастливого великорослого знаменосца, который ныне умолк навсегда; он побывал на всех своих настоящих и мнимых сражениях, завершил свое поприще и нашел почетную смерть.
— Подумай только, какое ему выпало счастье! — воскликнул Ноэль со слезами на глазах. — Всегда он был баловнем счастья! Вспомни, как оно ему непрестанно сопутствовало с первого шага, на полях сражений или среди мирной жизни; всегда толпа боготворила его, все за ним ухаживали, все ему завидовали; всегда ему представлялся случай совершить великие подвиги — и он совершал их; вначале ему в шутку дали прозвище Паладина, а потом это имя сделалось его истинным достоянием, потому что он блестяще его оправдал; и, наконец, — высшее счастье — он умер на поле брани! Умер с оружием в руках; умер — подумай только! — на глазах Жанны д'Арк! Он испил чашу славы до дна и, торжествующий, нашел вечный покой; блаженна его судьба: он был избавлен от нагрянувшего бедствия. О, счастливец, счастливец! А мы? За какие прегрешения оставлены мы здесь? Разве не заслужили мы блаженства смерти?
Немного погодя он сказал:
— Они выхватили из его окоченевшей руки священное знамя и унесли его как драгоценный трофей, вслед за взятой в плен героиней. Но они его потеряли: месяц тому назад мы — наши два добрых рыцаря, разделившие со мной участь пленников, и я — с опасностью для жизни похитили знамя, переслали его в Орлеан, с помощью надежных людей, и оно отныне будет вечно храниться там в сокровищнице.
С чувством радости и признательности узнал я об этом. Я с тех пор много раз видел там знамя, когда навещал Орлеан 8 мая в качестве любимого старого гостя, которому на городских торжествах и процессиях отводилось первое место, — то есть с тех пор, как братья Жанны покинули наш мир. И через тысячу лет оно по-прежнему будет там, оберегаемое любовью французского народа, — будет там, доколе не истлеют последние остатки ткани
[10].
Недели через две или три после этой беседы пришла потрясающая весть. Ужас охватил нас: Жанна д'Арк продана англичанам!
Ни на минуту не допускали мы возможности этого. Ведь мы были молоды и, как я сказал, не знали людей. Мы так гордились своим отечеством, так были уверены в его благородстве, великодушии, благодарности. От короля мы ждали немногого, но от Франции — всего. Каждому известно было, что во всех городах патриотическое духовенство устраивает процессии и убеждает народ жертвовать деньгами, имуществом, всем своим достоянием, чтобы купить свободу ниспосланной небом спасительнице. Нам и в голову не приходило сомневаться, что деньги будут собраны.
