К славе шли они все! Без раздумий, сурово,
Не боясь ни лишений, ни бурь, ни тревог...
Только Рейн закалит нам оружие снова!
Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!..
Игла тревоги кольнула сердце.
«Пора уходить», – решил Огюст. Вряд ли Мерсье расскажет еще что-нибудь существенное. Оставаться в «Крите» становилось небезопасно. Он подал знак Альфреду: мол, вставай. Парень кивнул и потянулся к разрисованному картону.
– Чудесная работа, – сказал северянин, указывая на портрет Эрстеда. – У вас точный глаз и верная рука, молодой человек. Сколько стоит ваш рисунок?
– Он не продается.
– Все имеет цену. Назовите вашу.
– С кем имеем честь разговаривать?
Заметив, что взвинченный Альфред готов ответить грубостью, спровоцировав скандал, Огюст поспешил вмешаться. Он не хотел лишних ссор. Франт не один, с морячком, а папаша Бюжо не простит разгрома кабачка.
Гости уедут, а мы-то останемся...
– Извините, что не представился сразу. Моя фамилия – Торвен. Торбен Йене Торвен, к вашим услугам. Вчера приплыл в Париж из Копенгагена, верней, из Гавра, на шхуне «Клоринда». Вон тот моряк – капитан шхуны. Сардинец, славный малый. Теперь, господа, когда вы узнали меня поближе... – северянин улыбнулся в адрес Шевалье, как более взрослого. – Может быть, вы уговорите вашего друга продать мне картон с рисунками? Не сомневаюсь, имя такого художника хорошо известно каждому...
Намек был ясен.
– Галуа, – представился Альфред, краснея. – И никому мое имя...
– Эварист? Эварист Галуа?! Боже мой! Вы же убиты...
Подавшись вперед, всем весом навалившись на трость, Торвен уставился на парня. Так совсем недавно смотрел Огюст Шевалье на рисунок, где хмурился восставший из гроба князь Волмонтович. Казалось, франта с его ледяным хладнокровием ничем нельзя вывести из душевного равновесия.
И вот поди ж ты...
– Действительно, сходство налицо. Вы очень молодо выглядите, гере Галуа...
– Меня зовут Альфредом, – разъяснил «покойник», чувствуя себя не в своей тарелке. Трудно воскресать, не умирая, да еще в кабачке «Крит». – Эварист – мой старший брат. Его действительно убили на дуэли... Откуда вы его знаете?
Ответом Альфреду послужил вопль задремавшего инвалида:
– Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог!
«Спасибо на добром слове», – чуть не ответил Огюст. Он и раньше не любил стихи Беранже, а теперь и вовсе проникся к ним необъяснимым отвращением.
– Я читаю газеты, – объяснил Торвен. – И слежу... вернее, следил за работами вашего брата. Как сотрудник Датского Королевского общества. Это большая потеря для науки, гере Галуа. Примите мои соболезнования.
Альфред опустил голову. Одинокая слезинка упала на тарелку. Парень хотел что-то сказать, но лишь хрипло выдохнул.
– Портреты вы тоже скупаете для Королевского общества? – вмешался Огюст. – Только не говорите мне, что вас потрясло мастерство художника. Вы знаете кого-то, изображенного здесь?
Он боялся поверить удаче.
– Знаю, – не стал отпираться Торвен. – Мерсье очень деликатен, даже когда выпьет. Он забыл сказать вам, что сопляк-лейтенантик, которого полковник Эрстед вынес из-под огня, – это ваш покорный слуга. Мне нужен этот портрет.
– Мне он тоже нужен, – пожал плечами Огюст.
– Вам-то он зачем?
– Мне бы очень хотелось подарить его мсье полковнику. На добрую память.
– Я обещаю вам, что передам работу Альфреда Галуа полковнику Эрстеду, – Торвену было тяжело стоять, но он терпел, видя, что за стол его приглашать не торопятся. – Уверен, гере Эрстед обрадуется.
– Не сомневаюсь. Но я хочу сделать это лично. И задать один-единственный вопрос.
– Какой?
– Зачем Андерс Эрстед застрелил Эвариста Галуа?
Торвен побледнел. Румянец покинул щеки, взгляд налился болью. Чувствовалось, что вопрос Шевалье ударил франта в самое сердце. Датчанин ждал чего угодно, но только не этого. Должно быть, невыносимо слышать, что твой спаситель, вынесший тебя из боя, великолепный полковник Эрстед – убийца безобидных математиков.
– Позвольте, я сяду? – спросил он, забыв про гордость.
Выйдя на улицу, Огюст успел сделать всего два шага.
На третьем в его живот – кровь Христова, опять в живот! – ткнулся ствол пистолета. Старый знакомец – «Гастинн-Ренетт», оружие записных дуэлянтов. И голос известный, с трещинкой:
– Добрый день, сэр!
– День как день, герр Бейтс, – Шевалье с удивлением отметил, что не испугался. – Вы не могли бы убрать пистолет? Если, конечно, не собираетесь в меня стрелять.
– Goddamit! Простите, сэр! – привычка. Он не заряжен.
– Непростительная оплошность, герр Бейтс. Не повторяйте моих ошибок. Однажды я забыл его зарядить, и дело кончилось Нельской башней, – недоумение, исказившее рябую физиономию «могильщика», приятно обрадовало Огюста. – Зачем же вы тогда принесли его сюда?
– Я хотел вам его вернуть.
– Что, не пригодился?
– Ну почему же? Очень даже пригодился, хе-хе! – Бейтс оскалил острые желтые зубы. Рыжие бакенбарды встали торчком, как шерсть на загривке зверя. – Отличная штучка, д-дверь! Прямо жалко отдавать. Но он – ваш. Берите, сэр. До скорой встречи!
– Прощайте, герр... Стойте! Тут на рукояти была медная нашлепка! Куда она делась?
– Затерялась, сэр! Вы уж извините, бывает...
– Что значит – бывает? Брали целый пистолет, отдаете испорченный...
– Почему – испорченный? Стреляют не нашлепками...
– А это уже не ваше дело! – Огюст понимал, что рискует, но не мог отказать себе в удовольствии дернуть тигра за усы. – Вы что, сорока? Крадете блестящие побрякушки? Ну ничего, вот я пожалуюсь Эминенту – он вас, герр Бейтс, живо прищучит, а то и оформит...
– Хотите пять франков? В качестве компенсации?
– Не хочу!
– Всего доброго, сэр... извините великодушно...
Шевалье смотрел вслед удирающему Бейтсу, а видел самого себя, у пруда Гласьер. Свое лицо. Свои широкие плечи. В руке – «Гастинн-Ренетт». На сей раз – заряженный. Черный зрачок дула неумолимо следует за целью. Рука не дрожит. Все свое, привычное...
Но вот губы расползаются в чужой ухмылке, обнажая желтый частокол зубов.
– Д-дверь! – хрипит Огюст Шевалье-второй.
Дышит сыростью пруд. Качаются ветки кустов. Орут лягушки, предчувствуя дождь. Серое, обрюзгшее небо нависло, давит, сулит беду. Падают июньские снежинки: секунды, минуты, часы.
Дни. Годы. Века.
