– Полно! – Филон ободряюще улыбнулся. – Все мы начинали с малого, дорогой маркиз. Меня арестовали, как подозрительного иностранца и друга Лафайета. Но вскоре Трибунал установил, что перед ним – алхимик-фальшивомонетчик. Обвинение в некромантии меня окончательно вознесло – и в собственных глазах, и в эту милую каморку. Граждане тюремщики называют ее вульгарным словом «чердак». Но мы демократическим голосованием переименовали наш приют в «Тысячу и одну ночь».
Алхимик-фальшивомонетчик широко развел руками, словно предлагая разделить его восторг. Ничего нового мне заметить не удалось, кроме ускользнувшей вначале детали – одна из стен оказалась изрезана кривыми черточками. Их было много – ряды наползали на ряды, уходя к потолку.
– Наш календарь, – не без гордости пояснил Филон. – Сегодняшняя ночь – 587-я. Запомните это, дорогой маркиз, поскольку в любой момент вы можете оказаться старожилом с наибольшим стажем. Запомните – и расскажите следующим. Итак, «Тысяча и одна ночь». Те, что придумали название, справедливо решили не предаваться унынию, но провести время с пользой, рассказывая друг другу истории – забавные, поучительные и, само собой, совершенно невероятные. Итак, нам пора начинать дозволенные речи. Сегодня – моя очередь. Если никто не возражает...
– Погодите! – взмолился я. – Глубокоуважаемый Филон! Господа! Уделите еще минуту новичку и растолкуйте наконец, что за чертовщина здесь творится? С гражданами санкюлотами я сражаюсь больше года, навидался всякого. Атеисты, богохульники, материалисты, прости господи; вольтерьянцы и руссоисты. Кровь Христова! Эта публика даже в приметы не верит. Зачем им собирать в Консьержери столь уважаемое общество? Алхимик – ладно, но прочее? Вампиры, оборотни, чуть ли не призраки? Что за странность?
Ответом мне был смех. Высокий жантильом
[20]
с седой, стриженной ежиком головой (как я успел запомнить – вампир, пьющий трудовую кровь) встал с лежака, улыбнулся.
– Мы тоже поначалу удивлялись, маркиз. Прежде чем быть записанным в кровопийцы, я честно прослужил двадцать лет в статистическом ведомстве. Политикой, равно как мистикой, не интересовался. Однако в любом безумии имеется своя логика. Дело вот в чем...
Я сел поудобнее, приготовившись слушать исповедь гражданина вампира...»
Шевалье не без сожаления отложил лист в сторону. Он и сам хотел бы узнать секрет камеры «Тысяча и одна ночь». Увы, следующая страница имела номер «28». Оставалась надежда на другой, не менее таинственный чердак, где, если верить Дюма, спрятана рукопись. Чердак в большом доходном доме – и «чердак» в Консьержери. Совпадение развеселило Огюста. Ему захотелось поделиться этим с Бриджит. Пусть рассмеется, что-нибудь скажет в ответ. Ему больше ничего и не требуется – только поговорить с ней, увидеть ее лицо, услышать голос.
Поговорить – разве в этом есть что-то дурное?
Он с трудом заставил себя успокоиться. Да, они поговорят – обязательно, сегодня же! Но сперва нужно дочитать. Дальше, вероятно, идет «сказка 587-й ночи». Это тоже интересно, ведь сказочник – сам Эминент!
...Тонкие губы, длинный нос, впалые щеки. Ни морщинки, ни родинки. Большие уши оттопырены; светлые волосы зачесаны назад. Интересно, каким Эминент был в 1794-м, когда еще звал себя Филоном?
Каким ты был, Адольф фон Книгге, за два года до собственной смерти?
«– ...первой жертвой должен был стать Николас Пеллетир, убийца и грабитель. Казнь намечалась на 25 апреля 1792 года. Никто, господа, не знал тогда слова „гильотина“, равно как „луизетта“ или „национальная бритва“. Чудовище звали просто – „механизм“. Так именовали свое детище анатом Жозеф Гильотен и хирург Антуан Луи, заботливые акушеры монстра. Строил и налаживал „механизм“ мой земляк, клавесинных дел мастер Тобиас Шмидт. Он говорил еще проще: „Vorrich– tung“ – приспособление. Его уже испытали – на безответных мертвецах в тюрьме. Но король пожелал лично убедиться в преимуществе гуманного способа казни. Его Величество тоже числился в отцах „механизма“. Говорят, по высочайшему замыслу „лунное“ лезвие заменили на косое. Какая ирония судьбы, господа! Все выглядело вполне логично: монарх, конституционный правитель Франции, заботится о жизни и смерти ее граждан...
Голос Филона звучал спокойно и весело.
«Что он, чужак, немец, – подумал я, – искал в нашей стране? Его арестовали за дружбу с предателем Лафайетом? Значит, этот странный человек – не случайная жертва...»
– «Механизм» решили испытать в Версале. Его привезли ночью и собрали возле Грота Наяд. Стража не пускала любопытных; из приглашенных, кроме Его Величества, явились Ролан де ла Платьер, министр внутренних дел – и некая дама в темном платье и маске. Ее вначале приняли за королеву, но это была принцесса де Ламбаль. Что заставило ее прийти на испытание Механизма Смерти? Неужели принцесса чуяла близкое дыхание собственной участи? Присутствовал и тот, кому предстояло нажимать смертоносный рычаг, – знаменитый парижский палач, Месье де Пари, Шарль Анри Сансон-старший. Как оказался там я, господа, не столь важно. Достаточно того, что я имел возможность все видеть и слышать. А надо вам сказать, что к этому времени мои опыты, связанные с познанием Человека, уже дали свои результаты. Без особого труда я имел возможность увидеть будущее если не каждого, то многих. Надо ли говорить, что я воспользовался этим зловещим испытанием для испытания иного? Оно, по крайней мере, никого не убивало...
Я вовремя вспомнил, где нахожусь.
В камере «Тысяча и одна ночь» не полагалось удивляться. Подвергнуть услышанное сомнению – и вовсе моветон. Сказка есть сказка, пусть даже она о «национальной бритве». Но не байка про ясновидение чуть не заставила меня прервать дозволенную речь. Может, для Филона и впрямь «не важно», как он оказался возле Грота Наяд. Для меня же все стало ясно. Любопытствующий немец приехал во Францию, желая полюбоваться ее агонией.
Испытание гильотины – начало, первый опыт.
Мой новый знакомец враз утратил свое очарование. Я словно увидел его заново: костистое, бледное лицо, бесстрастные глаза отлиты из олова, торчат уши-лопухи. Некромант? Если и рождаются на свет сотрясатели гробов, им положено выглядеть именно так.
– ...Не буду вдаваться в детали, господа. Скажу лишь, что прежде всего я поглядел на палача. В Версале он казался истинным жантильомом – невозмутимый, вежливый, по особому респектабельный; воплощенная Рука Закона. Но я чувствовал, что Сансону не по себе. Он еле сдерживался, пытаясь скрыть отвращение и гнев. Завеса лопнула – я увидел его на окровавленном помосте, поднимающим вверх чью-то очень знакомую голову. Видение исчезло, сменившись дальним эхом, обрывками слов и мыслей. Я не услышал, скорее угадал: Месье де Пари скоро уйдет, не выдержав страшной простоты Смерти, требующей малого – движения рычага. Лицо палача подернулось дымкой, сменившись иным, очень похожим – лицом Сансона-младшего, сына, заменившего отца возле жаждущего крови «механизма». Затем пропало и оно. Я увидел незнакомца, похожего на этих двоих, – Сансон-внук завершал династию парижских «Месье». Вдали хохотала судьба, зная, что Сансон Последний, бедствуя, будет вынужден отдать «механизм» под залог в ломбард – и лишится места, не имея возможности его выкупить. Гильотина в ломбарде, господа! Признаться, я едва не рассмеялся в унисон с судьбой.
