Если бы эти эффекты удалось усилить так, чтобы мы замечали их даже при обычных для Земли скоростях и гравитационных полях, кто-нибудь, спешащий на своей машине в тренажерный зал, провел бы в этой поездке всего минуту (по своим измерениям), тогда как друзья, поджидающие его в пункте назначения, наблюдали бы, как он едет полчаса (по их времени). Родители, которые могут себе позволить снять квартиру на верхнем этаже высокого небоскреба (где гравитация слабее), старели бы гораздо медленнее, чем дети, которых они отдали в школу-интернат на уровне земли. Родители провели бы у себя наверху лишь неделю, а за это время дети успели бы пройти через все изнурительные годы от первых младенческих шагов до выпускного вечера.
Именно такого рода результаты стали причиной озадаченных, а порой и откровенно раздраженных откликов вроде замечания видного ученого и деятеля сионистского движения Хаима Вайсма-на: «Эйнштейн неделями растолковывал мне свою теорию относительности, и в конце концов я убедился, что он ее понимает». Но результаты Эддингтона показали, что эта теория странным образом оказывается верной. Свет далеких звезд огибает Солнце не только из-за того, что прогибается само пространство. Тут играет роль и то, что время тоже движется с разной скоростью. (Это трудно себе представить. Вообразите, что идущий к нам звездный свет состоит из параллельных лучей, которые мчатся к нам, словно несколько бегунов, стартовавших одновременно. Бегущим по внешней дорожке потребуется больше времени, чтобы преодолеть нужную дистанцию, поэтому траектория таких спортсменов искривляется, вот почему и весь ряд бегунов начинает изгибаться.)
Далеко ли можно зайти в таких рассуждениях? Тот факт, что при наличии подходящей технологии мы способны ускориться, оказавшись в будущем раньше срока, впечатляет. Но после войны многие предпочли бы иметь возможность путешествовать в другом направлении – в прошлое: если и не для того, чтобы вернуть умерших, то хотя бы для того, чтобы провести с ними еще какое-то время, пусть даже один последний час, прежде чем пуля или снаряд оборвут их жизнь.
Хотя ряд недавних разработок последователей Эйнштейна дает основания предполагать, что такое путешествие тоже может оказаться реальным, сразу после эддингтоновской экспедиции ни один физик, даже сам Эйнштейн, не понимал, каким образом это осуществить. Впрочем, они уже тогда признавали: есть еще один вариант, еще одно утешительное применение эйнштейновской теории. Это не совсем путешествие в прошлое, но и не совсем признание того, что умершие окончательно для нас потеряны.
В доэйнштейновском мире все полагали: два события, которые один наблюдатель воспринимает как одновременные, конечно же, должны оказаться одновременными и для всех остальных. Однако Эйнштейн показал: это не так. Даже через несколько лет после того, как – в нашем счете времени – кончилась Первая мировая, за пределами нашей Галактики оставались места, с «чьей» точки зрения все эти бессчетные трагедии на полях сражений еще не произошли.
И это не особенность измерительного процесса и не фантазия мистиков, как в блейковких строках «И Прошлое, и Настоящее, и Будущее – / Всё зрю я пред собой единовременно». Окажись мы в одном из таких отдаленных мест прямо сейчас, мы тоже попали бы в то время, когда наш застреленный друг или родственник был еще жив. Трудность в том, что для попадания в такие места потребуются столь немыслимые скорости и ускорения, что (как показывают уравнения Эйнштейна) мы туда не доберемся, поскольку попросту никогда не сумеем двигаться с нужной быстротой.
Но само знание о том, что такое в принципе возможно, пусть даже и чисто теоретически, утешило многих, в том числе и самого Эйнштейна. Много лет спустя, когда умер Мишель Бессо, давний его друг, а сам семидесятишестилетний Эйнштейн страдал от сердечных и других недугов, он, отлично сознавая, что близится и его собственный конец, написал родным Бессо: «Он оставил наш странный мир чуть раньше меня. Однако это ничего не значит. Для нас, правоверных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим – лишь назойливая иллюзия».
Конечно, многие из идей Эйнштейна публика поняла весьма превратно – несмотря на их растущую славу, а скорее всего, благодаря ей. Почти сразу же после обнародования результатов Эддингтона появилась масса книг, лекций, радиопередач, посвященных работе великого физика, и немалая их часть несла в себе сильно искаженные сведения. Однако достаточная доля того, что удалось достичь Эйнштейну, все же дошла до сознания общества.
Никакой ученый в мире, за всю историю человечества, не добивался такой невероятной славы. Никто (ни Резерфорд, ни сам Эйнштейн) толком не понимал, в чем ее причины, но как бы там ни было, практически в одночасье в общественном сознании Эйнштейн стал восприниматься как человек, сумевший разглядеть то, что человечество ранее не могло себе и представить. В глазах самых разных людей отныне он был тем, кто дотянулся до небес и принес оттуда если и не спасение, то, по крайней мере, проблеск понимания сокровенных тайн – того, какой может быть реальность в своих потаенных глубинах.
Глава 11
Трещины в фундаменте
Эйнштейну следовало бы чувствовать себя счастливым. После того, как в 1919 году Эддингтон подтвердил справедливость его теории, его почитали по всему миру. В 1921 году он получил Нобелевскую премию за свои работы в области теоретической физики. Кинозвезды и особы королевской крови жаждали говорить с ним. Целые толпы по-прежнему собирались всюду, где бы он ни появлялся. Однако в душе его покоя не было – Эйнштейна очень беспокоило некое следствие его прославленной теории, и это беспокойство лишь усиливалось из-за растущих напряжений в личной жизни.
Развод с Милевой Марич (он все-таки произошел – в 1919 году) даровал ему свободу, но и отдалил его от любимых сыновей. Он пытался писать им веселые многословные послания, но его отпрыски пребывали не в том настроении, чтобы правильно воспринимать отцовские шутки. Когда ему удалось ненадолго залучить их к себе в Берлин, он купил телескоп и установил его для них на балконе, но даже это не очень-то помогло в налаживании отношений. А когда Эйнштейн сам приезжал к ним в Швейцарию, чтобы в эти дни ходить в походы, которые они так любили прежде, все казалось вымученным, фальшивым, ненатуральным. Однажды он раздраженно написал Гансу Альберту из Берлина, упрекая его в холодности. Но Ганс Альберт возмутился: ведь это отец их бросил, как же он может теперь ждать от них тепла и добрых чувств? Позже Ганс Альберт, вспоминал, что чувствовал «какой-то мрачный покров», словно бы опустившийся на их семейную жизнь.
И хотя Эйнштейн злился на Милеву за то, что она явно настраивала детей против него, он наверняка понимал, что сам отчасти несет ответственность за сложившееся положение вещей. И ради чего? С Эльзой Ловенталь тоже получилось не так, как он надеялся. Он намеревался держать эту связь в строго определенных рамках, продолжать ее на своих собственных условиях. В 1915 году он писал Бессо, что это «превосходные и по-настоящему приятные отношения… стабильность которых гарантируется уклонением от брака». Впрочем, Эльза придерживалась иных взглядов, и в июне 1919 года (когда Эддингтон еще торчал на тропическом острове Принсипи) они все-таки поженились. Почти тотчас же после свадьбы что-то изменилось. Да, Милева иногда ревниво относилась к тому, что ее оставляют за бортом его научных дискуссий, но она, по крайней мере, в общих чертах понимала основные направления его работы. Отсутствие у Эльзы научного образования казалось ему очень милым, пока он злился на Милеву. Но постепенно Эйнштейн начал понимать, что в Эльзе почти ничего нет кроме природной бойкости. «Она не какой-то там светоч интеллекта», – признавался он позже.
