Эти мысли приходили мне в голову, когда я слушал интервью Гласс с афроамериканкой-экспатриантом в Париже. Но если эти мысли не пришли ей в голову, это не значит, что они ее еще не беспокоили.
Эксперименты, которые проводили мы с коллегами, показали, что нечто, исходящее из внутреннего потенциала, связанного с социальной идентичностью – например, уровень успеваемости в математике, который может исходить из математических способностей женщин, можно резко изменить путем изменения личной идентификации, путем изменения в этом исследовании, степени, в которой сдающие тест рискуют подтвердить плохие стереотипы о своей группе. И феномены изменения идентичности («переход» и экспатриация) предполагают, что то, что мы видели в лаборатории, было верхушкой айсберга, фрагментом более фундаментального факта о социальной идентичности. Они предполагают, что степень, в которой данная социальная идентичность присутствовала в жизни личности, состоит в идентификации, земных реалиях, с которыми человек имеет дело в связи со своей идентичностью. Уберите идентификации, позволив человеку перейти в другую расу или изменить свою идентификацию, позволив человеку экспатриироваться от своей группы, и вся идентичность может стать бесполезной. Один переезд в Париж, и конфликт определяющей жизнь идентичности становится исчерпан.
Что это говорит о социальной идентичности? Что это говорит о том, что необходимо исправить, чтобы добиться прогресса в проблемах, с которых началось наше исследование? Как представляется, можно сделать два неизбежных вывода. Во-первых, наша социальная идентичность – это адаптация к особым обстоятельствам нашей жизни, то, что я называю личной идентификацией. Если бы мы не нуждались в этих изменениях, то все перспективы, эмоциональные тенденции, ценности, амбиции и привычки, составляющие диспозиционную сторону нашей социальной идентичности, постепенно исчезли бы из нашей психики навсегда. Второй вывод предвещает более прагматичное направление, которое предпримет это исследование. Если вы хотите изменить поведение и результаты, связанные с социальной идентичностью – скажем, хотите изменить слишком малое число женщин в информатике – не фокусируйтесь на изменении внутренних проявлений идентичности, таких, как ценности и отношения. Вместо этого сосредоточьтесь на изменении идентификаций, к которым адаптируются все внутренние проявления. Берт Уильямс, великий комик афроамериканского происхождения начала двадцатого века, однажды сказал: «Я никогда не был в состоянии обнаружить, что есть что-то позорное в том, чтобы быть негром, но я должен признать, что мне было неудобно им быть». С точки зрения Уильямса, нам не нужно беспокоиться о том, чтобы изменить нечто позорное в том, чтобы быть негром; вместо неудобства быть негром измените личную идентификацию.
Хотя наше постепенно расширяющееся понимание социальной идентичности казалось многообещающим, игра науки развивалась, как говорится, на основе эмпирических исследований. И это расширенное понимание имело четкий и проверяемый смысл: если эффекты, которые мы наблюдали сначала с женщинами, а затем с чернокожими людьми не были полностью обусловлены особенностями этих групп, а стереотипами и угрозой идентичности, как мы утверждали, тогда аналогичные эффекты должны наблюдаться во многих группах по отношению ко многим различным стереотипам, а также по отношению ко многим различным представлениям и поведению. Доказательство этого факта добавило бы эмпирический вес нашему формирующемуся пониманию. Вернемся теперь назад к сквозной линии этой книги, и постепенно расширяющейся программе исследований по угрозе идентичности и лекарству от нее.
Глава 5
Многочисленные примеры угрозы подтверждения стереотипа
1
Когда Тед Макдугал, белокожий студент престижного университета, пришел на первую встречу своей группы по афроамериканской политологии, он понял, что считает. В группе было сорок пять студентов: еще один, кроме него, белый, несколько азиатов, а все остальные оказались чернокожими. Тед мало знал об афроамериканской истории. Он записался в группу, чтобы расширить свой кругозор. Но, заняв свое место, он почувствовал, что над его головой, как в комиксе, повисло странное белое облако: что этот белый студент делает в группе по афроамериканской политологии?
Занятие началось с истории. Оно концентрировалось на роли насилия в поддержании политического господства белых на юге США после Гражданской войны. В презентацию добавили фотографии порки людей. Профессор подталкивал студентов к тому, чтобы они почувствовали себя на месте людей, переживших трагедию. Обсуждение оживилось. Тед заметил, что чернокожие студенты начали говорить: «мы». Он знал, что не входит в это понятие. Затем в обсуждении появился термин «белые люди»: «белые люди стараются избегать этой страницы истории, белые люди не ходят брать ответственность за свои преступления». Он почувствовал себя неуютно. Он сказал мне об этом несколько недель спустя, в ходе интервью в рамках исследования в кафе книжного магазина на территории университета: он часто беспокоился о том, чтобы проявить себя в учебе в этом университете. Но он знал, что на этой паре по афроамериканской политольгии он должен проявить себя иным образом: как хороший человек, как союзник дела, как не расистски настроенный человек белой расы.
В классе он чувствовал эту многозадачность. Он принимал участие в лекциях и обсуждениях, но он также беспокоился, что, возможно, его заявления, даже его мысли, подтвердили бы подозрение по его поводу. Он сдерживал свои комментарии на уровне «верхушки айсберга», пытаясь быть безобидным – например, говоря вслух в классе, что ему очень понравился лидер гражданских прав Байярд Растин, оставив при себе собственную неосведомленность о том, какую именно роль Рустин сыграл в движении за гражданские права. Он был слишком сдержан, чтобы искать ответы на свои вопросы. Он заметил то же самое в другом белокожем студенте в классе. В основном никто из них не говорил. К концу первого дня, когда профессор обошел комнату и попросил студентов назвать имена и факультет, он едва их выговорил. Он выжал из себя скорее «Хед», чем «Тед». Он весь вжался в стул.
К моменту нашего интервью проходившего в середине квартала, дела не стали намного лучше. Я спросил, мешает ли его напряжение обучению. Он сказал, что, по его мнению, очень мешает. Он описал, как читал главу классического «Черного Метрополиса» Сент-Клер Дрейка и Горация Кейтона в своей комнате. В главе проанализировано, как растущее население чернокожих повлияло на политику города Чикаго в середине двадцатого века. Тед сказал, что он не был уверен, что правильно понял материал. Возможно, на него влияли предрассудки. Возможно, его мышление было неосознанно заражено стереотипами или просто наивностью. Даже когда он был один в своей комнате в общежитии, его мысли был подавлены, беспокойны.
Тем не менее он считал курс положительным для чернокожих студентов. «Он дает им шанс показать, насколько они умны», – сказал Тед. В большинстве классов в его школе, черные были в меньшинстве, часто очень крошечном. На тех занятиях они могли чувствовать то, что он чувствовал во время курса. Частично поэтому он остался. Поменять положение – честная игра, но, вероятнее всего, он что-то увидел. Он смог увидеть, как обстановка повлияла на его сообразительность. Давление, которое он чувствовал, приводило его мысли к безопасной, безобидной, поверхностной верхушке айсберга. У него не было ни минуты естественного участия в материале курса. Еще он рассмотрел, что черные студенты, чей опыт и количество позволили им доминировать на паре по политологии, были раскованы, энергично вовлечены и склонны говорить впечатляющие вещи.
