Мы проголосовали.
Семь – ноль. Все подняли руки за туннель.
Когда я подняла руку, Фрайгунда увидела обмотанный вокруг нее носок. Она подошла ко мне, взяла за запястье и развязала повязку. Крепко схватив меня большими пальцами – один слева, другой справа, – Фрайгунда раздвинула рану.
– Давно это у тебя?
– Споткнулась о скамейку, когда нас заперли в туалете.
Может быть заражение крови, предостерегла она.
Теперь-то уж точно, подумала я. Я же накануне видела ее руки и ногти. Она добавила, что может быть и простое воспаление, если повезет.
– Ты привита от столбняка?
Я пожала плечами:
– Наверное. От него все же привиты, да?
– Я – нет! – сказала она и отпустила мою руку. – Это надо помыть слюной.
– Фу-у! – скривилась Иветта. – Может, вода тоже сойдет, а? Такое суперсовременное изобретение. Вода! Знаешь?
– Слюна убивает бактерии, – сказала Фрайгунда. – Жизнь или смерть. Чтоб ты знала.
Бея включила свой фонарик, прижала его к груди подбородком и потянулась к моей руке.
– Это нужно промыть.
– Но не слюнями же! – сказала Аннушка. – Я схожу на платформу. Там есть автомат. Куплю воды.
– Можешь взять колу. Она тоже убивает бактерии, – вставила Иветта.
– Глупости, – отозвалась Аннушка.
– Вовсе нет! – снова Иветта.
– Скажи уже что-нибудь. Это же твоя рука! – потребовала Бея.
– Я? – Я пожала плечами. – Лучше водой.
Вернувшись, Аннушка промыла мне руку. Ее мягкое красивое лицо склонилось над порезом. В ней было что-то такое материнское или даже бабушкино.
– Ничего страшного, – успокоила меня она. Но рассветные сумерки открыли совсем иную картину: я рассекла ладонь примерно на два сантиметра. От указательного пальца к среднему. Когда я ими шевелила, разрез превращался в маленький рот – открывался и закрывался. Кожа вокруг стала красной, натянутой, опухшей. Кровь больше не текла.
– В горах я смогу насобирать тебе трав, которые помогут, – сказала мне Аннушка. А потом попросила Антонию поискать аптечку. – Там наверняка есть йод.
– Нет! Не может быть! – закричала Антония, поднимая аптечку над головой. – Опять эта Смекалочка, умная белочка!
Это не предвещало ничего хорошего: до сих пор от вещей со Смекалочкой толку было ноль.
В аптечке среди перевязочных материалов действительно нашлась какая-то бутылочка, но на ней было написано что-то на непонятном языке, который никто из нас не знал. Это могло означать «йод», а могло и «яд».
– Это не немецкий! – сказала Иветта.
Рика засмеялась:
– Это точно! И не английский.
– Ну да. И, кажется, это не йод, – сказала Бея.
Аннушка открыла и понюхала.
– Это йод. Я уверена на сто процентов.
– Скажи что-нибудь ты. Это же твоя рука! – потребовала Бея.
– Не-е, может, не надо, – промямлила я.
Антония вытащила из аптечки со Смекалочкой бинт.
– Мда, какой-то гнилой, – сказала она. – Фу-у, да он весь рассыпается!
Бея, все еще с фонариком, зажатым, как телефон, между ухом и плечом, повернулась и посветила на Антонию. В ее маленьких ручках лежали лишь белые крошки и волокна.
– Фу-у, оно ко всему липнет!
Аннушка вытащила из своего рюкзака одну из футболок, разорвала ее на полосы и замотала мне руку.
– Может, поначалу будет еще больнее, но скоро перестанет. – Она завязала концы узлом. – На ночь можешь снимать, чтобы рана подсыхала. А днем пусть будет завязано, чтобы туда ничего не попадало.
– Какой врач твоя мама? – спросила я.
– Хороший, – ответила Аннушка с улыбкой. – Все пациенты еще живы, а мертвые ни разу не жаловались. – Она повернулась к остальным. – У кого-нибудь еще раны есть?
У Фрайгунды болела нога. Но снимать ботинки она отказалась.
– Так не пойдет, – сказала Бея. – Больные нам не нужны. Дай о тебе позаботиться.
– Нет, – Фрайгунда была непреклонна. – Моя нога – это моя нога. И кто знает, какие невидимые болезни есть у тебя.
Бея кивнула.
С зубом Антонии Аннушка сделать ничего не могла. От него откололся уголок, и Антония постоянно трогала скол языком.
Потом мы вышли из-под защиты живой изгороди.
Над горизонтом показался край солнца. Четыре сорок одна. Птичьи голоса, звуки деревни, доносящиеся издалека, день идет в рост. Может, он станет больше других дней и в него вместится больше, чем обычно.
Мы вернулись на платформу. Там было все так же пусто. Без нежелательных свидетелей Бея купила билеты в автомате.
– У тебя что, правда с собой деньги? Сколько? – Иветта пыталась заглянуть ей через плечо.
– Запасы на черный день. – Бея спрятала маленький кожаный кошелек в карман. – А у тебя, можно подумать, ничего нет?
– Господи сохрани! – Иветта рассмеялась. – Я никогда не ношу при себе наличные. Из-за них напасть могут. Так что или родители платят, или у меня в магазине есть карта постоянного покупателя, а в некоторых я могу попросить записать долг за нашей семьей. Меня же в Кляйнмахнове везде знают.
– Именно это я и хотела знать. – Бея взяла билеты из автомата и протянула Аннушке. – Вот, возьми ты. Ты из нас больше всех тянешь на взрослую.
Это была правда. Аннушка действительно была уже практически молодой женщиной. И если бы она накрасилась, это бы вовсе не выглядело как грим на детском маскараде.
До поезда оставалось еще немного времени, и мы решили изучить наше походное снаряжение на предмет чего-нибудь перекусить. Вроде там был хлеб в вакуумной упаковке. Иветта выудила со дна своего вещмешка три нитки бус Инкен: камешки, янтарь, валяные шарики, – все желтое. С отвращением бросила их на асфальт. Они лежали на платформе, как несчастные цепочки событий. Гнойные, поднятые со дна водоросли с рыбьими икринками.
– Подними! – сказала Бея. – Не надо оставлять следов.
– Мы же ничего противозаконного не делали.
– Это неизвестно.
Иветта подняла бусы. И осталась стоять с ними в руке.
– Положи обратно! – Бея кивнула на вещмешок.
– Я их носить не буду, – дрожащими губами сказала Иветта.
Аннушка тут же оказалась рядом.
– Носить их буду я! – Она распутала бусы и повесила себе на шею: камешки, янтарь, валяные шарики. Теперь на ней было три нитки бус. Нет, четыре: четвертая – под футболкой. Кожаный шнурочек выглядывал из-под ворота. Она вытянула кулон, сняла через голову, поцеловала, зажав в кулак, и запустила в кусты. Эта вещица – серповидный кулон, может, месяц – сверкнула и шлейфом потянула за собой кожаный шнурок.
