– Ты думаешь… – Юрек вскочил на ноги. Бас и мое сердце колотились в бешеном ритме, быстрее любого танца.
– Сядь, пожалуйста!
Он сел.
– Да, ты права! Конечно, вполне может быть… Коричневая машина, шоколадный танк… А деревянные солдатики – это были… – он ерзал вокруг меня.
– Да сиди спокойно! Пожалуйста, – прошипела я. Музыка билась о скалы.
– Эти деревянные солдаты были щелкунчики. И фигурки рудокопов. – Он захлопал в ладоши. – Генеральша – соседка, то есть старуха Зенквиц, а братья – это братья Рокштро, которые в день праздника драконьего огня поехали к туннелю, чтобы спрятать все это. И они постучались к Гансу, потому что машина не заводилась. Они знали, что Гансу никто не поверит. То есть скелет – это наверняка Фридрих Рокштро. И у нас даже есть свидетель. Окей, он немножко чокнутый, но все же. И что? Это я распутал дело? Или ты?
– Мы!
– Не, вообще-то ты. Я просто говорил быстрее.
– Нет, мы! – сказала я, и мы дали друг другу пять. Хлопок наших победоносных ладоней полетел вниз, в долину.
Мы немного помолчали, и тут у меня в голове взорвалась мысль… И бах-бах-бах – как петарды на фитиле – за ней стали взрываться и другие мысли.
Брата звали Фридрих. ФРИДРИХ! Конечно же, черт возьми! Дед в конце жизни все время повторял «штольня Фридриха Энгельса». Потому что Фридрих лежал там с ангелами. Видимо, его мучило сознание вины.
А прабабка – она думала, что ее сын потерял память и еще жив.
Это была не она.
Это он.
Или?
В любом случае, он об этом знал. А она, скорее всего, нет. Но он знал точно. Она знала только, где спрятан клад с сувенирами Рудных гор.
Нет, она была той ночью на празднике драконьего огня, сказал звонарь. Братья, наверное, поссорились в туннеле. Отдай мне деньги, вали за Стену, я на тебя донесу, не донесешь. И тогда он ему… бросил в голову щелкунчика или ангела. Или они стали толкаться, и Фридрих Рокштро неудачно упал.
А потом он его замуровал.
А когда Стонущая мать захотела посмотреть на клад, она нашла скелет. Наверное. Скелет в штанах ее исчезнувшего сына. Наверное. И, наверное, она поехала к своему другому сыну, за которым ухаживала, и хотела об этом рассказать, спросить, упрекнуть, наорать на него, и, наверное, так и поступила. А его сердце от страха просто остановилось.
Или? Но ведь могло быть и так.
Все это я рассказала Юреку, и он поздравил меня с раскрытием дела.
– Нет, это мы раскрыли, – возразила я.
– Нет, ты.
А потом был самый потрясающий поцелуй лета…
Из долины – басы, басы, басы, детская песенка… Незадолго до полуночи музыку сделали потише.
Потом зазвенели колокола, и закричал звонарь.
Как-то в детстве я выяснила, куда деваются вещи, которые исчезают. Сначала я этого даже не замечала. Как не замечаешь, что растешь. Но в какой-то момент обнаруживалась пропажа штанов, игрушек, книг. Из комнаты исчез целый ковер. На нем был замысловатый узор, по которому можно было гулять глазами, пока взгляд не попадал в тупик, и тогда нужно было искать выход между линиями. Когда меня отчитывали и устраивали то, что мама называла головомойкой, а папа – нагоняем, я проходила несколько раз взглядом кругом по узору ковра.
И в один прекрасный день ковер исчез и вместо него появился другой. Красный, без узора.
А в другой прекрасный день я оказалась дома у своей одноклассницы Луции, потому что у нас было групповое домашнее задание. У Луции семеро братьев и сестер. Родители у нее выглядят так, что мысль о сексе и в голову не приходит, но мать была снова беременна. Они верующие христиане. Потом я увидела на одной из ее сестер свои старые штаны, на другой – кофту, в прихожей стояло три пары моей обуви, у брата был мой старый пазл и мой игрушечный магазинчик с весами и кассой. А в комнате чайный ящик, служивший журнальным столиком, стоял на нашем старом ковре.
Дома я спросила у мамы, она что, продала все это, и почему – неужели нам так нужны деньги. И нельзя ли ковер выкупить обратно.
Мама объяснила, что она все это подарила семье Луции. И почему.
Потом, когда что-то исчезало, я всегда вспоминала семью Луции. Это, наверное, у Вегнеров, думала я.
Но Инкен у Вегнеров не было.
Когда мы услышали эту новость, я очень пожалела, что у меня на голове нет кепки. Тогда бы я подкинула ее в воздух. «Мы свободны!» – закричала бы я, и в этом фильме остановился бы кадр. Смеющаяся девчонка и ее висящая в воздухе кепка…
Мы все вскочили и запрыгали. Волк умер, волк умер!
Ведущий на радио сообщил, что находившаяся в розыске Инкен Утпаддель накануне вечером нашлась. По предварительной информации, последние недели она провела в предназначенном на снос доме неподалеку от границы с Францией. Теперь она обратилась в больницу, чтобы протестироваться и выяснить, может ли она стать донором для отца Иветты Тукерман.
Парни решили, что сейчас самый подходящий момент для какао.
Сказано – сварено.
– Вообще круто было бы… – начал Оле и схватился за голову – так круто это было. – Было бы круто, если бы сейчас подтвердилось, что Инкен действительно, действительно сестра Иветты. Тогда бы Иветта совершенно между прочим обвела отца вокруг пальца. А Инкен могла бы потребовать алименты за не знаю даже сколько лет. И разбогатела бы. – Оле активно жестикулировал, потому что слова у него едва поспевали за мыслями. – И она смогла бы купить себе сто тысяч старых бус, и сто тысяч браслетов, и безумно много ключей и замков.
Мы смеялись. В нас как будто сливок подмешали, и мы стали от этого легкими и воздушными.
Я пошла на соседний участок, в домик Стонущей матери. Мне там нужно было еще кое-что сделать. Дверь была не заперта; вообще все было так, как мы оставили. Я села на угловую скамейку и попыталась представить себе Рокштро Генриха и прабабку Зенквиц. В моем воображении они сидят у камина. Огонь пляшет на их лицах безумными бликами. Из-под тяжелой деревянной двери тянет холодом. Ветер свистит, ухает на высокой ноте.
Рокштро Генрих строгает. Стружки падают на пол, большой палец замотан пластырем. Прабабка плетет кружево на коклюшках. Коклюшки постукивают. Тихо. Клак-клак. Не знаю, я такого никогда не видела, просто вообразила. У старухи тоже на пальце пластырь. Клак-клак – коклюшки. Шкряб-шкряб – нож. Его голос трещит, ее – дребезжит. Ветер ухает.
Мы должны от этого избавиться.
Да, мама. Но как?
Там ведь где-то в лесу был туннель? Один из туннелей? Такой, с боковым ходом? Который можно замуровать? Один из тех туннелей, что через пять или десять лет просто обрушатся. Да хоть пятнадцать – время с ним расправится.
Рокштро Генрих семь раз кивнул.
