— Облава! — выкрикнул на греческом один из воров, и мирные жители Иконии бросились врассыпную.
Павел понял, что в такой толпе ему было не сбежать. Тем более что стараются догнать как раз тех, кто убегает. Шансов спастись от конницы практически не было. Он просто сел между двумя лотками и прикинулся нищим, накинув на голову капюшон так, чтобы не было видно лица.
Центральный всадник в шлеме с опущенным забралом поднял руку и что-то скомандовал на латыни. Пешие римляне бросились вдогонку за убегающими иконийцами. Вслед за пехотой между рядов пустились конники, хватая всех, кто не успел удрать.
Только Павла в образе нищего не тронул никто. Он сидел себе и молился, скрестив руки на животе. Вскоре топот конских копыт и человеческих ног затих вдали вместе с ржанием и криками. Павел облегченно вздохнул, как вдруг из-под края капюшона он увидел… заветную плинфу. Жилистые старческие руки кололи на куске черного обсидиана орехи. Невозмутимый торговец-грек — судя по виду, ровесник Иконии — не обращая внимания на то, что происходит вокруг, продолжал колоть орехи.
Павел, готовый кинуться на старого маразматика, откинул капюшон и… увидел перед собой сапоги и тунику легионера. Тарсянин поднял глаза. Перед ним стоял начальник Иудейской храмовой стражи Луций.
* * *
…Избитый и окровавленный, с руками, привязанными к большой балке за плечами, апостол Павел ехал на телеге в обозе конного арьергарда. Его мутило от побоев, у него кружилась голова. Запекшаяся кровь из разбитой в очередной раз головы засохла на лбу и сковывала веки. Пот растворял эту кровь и безумно щипал все раны и царапины. А еще были мухи! Несносные насекомые садились на кровавые рубцы по всему телу и откладывали яйца, которые через несколько часов должны были превратиться в червей-личинок и разъедать плоть.
Путь из Иконии в Иерусалим был неблизкий, около шести тысяч стадий
[4]. Шел третий день дороги, и Павел то и дело терял сознание, все чаще повторялись приступы эпилепсии. Но ему было безразлично его состояние. Больше всего он думал о Подголовном Камне Иешуа и сожалел о том, что пришел в Иконию слишком поздно, не успев добраться до реликвии.
Впереди маячила широкая спина Луция, бывшего друга и соратника Шаула-Павла. За все время с момента задержания тарсянина начальник стражи не сказал ни слова. Он просто исполнял свой долг перед иудейским Храмом, оставаясь верным самому себе и своему делу. При всей своей жестокости, лютости, беспощадности он не прикоснулся к Павлу ни разу, хотя и не запрещал легионерам бить его. Почему? Может, хотел, чтобы бывший раввин Шаул не дожил до конца пути и не принял позорной смерти на площади у Храмовой горы? Кто знает.
— Трибун
[5], он опять вырубился! — обратился к Луцию один из стражников.
Голова Павла, нещадно засиженная мухами, безвольно висела на плече. Казалось, что на ней не осталось живого места.
— Развяжите его… — пробормотал Луций после долгого созерцания того, кто еще полтора года назад был дородным крепким мужчиной. — А то еще загнется по дороге. Не довезем до суда.
Истощенное и обезвоженное тело Павла плюхнулось в телегу, словно мешок.
— Он больше не опасен, — добавил начальник храмовой стражи и, пришпорив коня, двинулся дальше, в голову своей конницы.
Павел очнулся среди ночи, когда все вокруг спали. Ночь выдалась лунной и светлой. Трудолюбивые римские инженеры, которые неотступно следовали за войском, успели возвести шатры для отдыха Луция и солдат, но пленник остался лежать на улице, в той телеге, в которой его везли с обозом.
Двое охранников, приставленных к Павлу, мирно спали, облокотившись на колеса деревянной повозки, а стреноженные кони, громко фыркая, паслись неподалеку в степи, выщипывая скудную растительность. Павел смекнул, что другой возможности улизнуть у него не будет.
Но единственное, что он смог сделать — поднять израненную голову и обессиленно опустить ее обратно. Руки не слушались, ноги тоже. Он попытался перевернуться на бок, но… О боги! Страшная, нечеловеческая боль пронзила все тело. Тарсянин едва сдержался, чтобы не закричать. Сцепив зубы до боли в деснах, он подавил даже стон, который, казалось, ушел куда-то внутрь, в глубину его измученного тела. Он лежал, как в беспамятстве, не осознавая, где он и что с ним. «Господи! Помоги мне…» — пронеслось в его отдаленном от реальности сознании. Но вдруг ему показалось, он услышал голос Иешуа:
— Ты же исцелял моим именем, говоря несчастным: «Если веруешь, встань и иди!» Почему же ты сам не можешь встать?
Что это было? Знамение свыше или игра помутившегося сознания? Не ясно, но времени на раздумья не было. Павел неуверенно поднялся и, встав на четвереньки, посмотрел за борт колесницы. Там, прислонившись к колесу спиной, прямо в доспехах спал легионер Димас. С другой стороны, точно так же прислонившись ко второму заднему колесу, спал римлянин Гедес. В полной тишине слышалось посапывание обоих солдат. Павлу пришлось вспомнить все свои навыки и сосредоточиться на главном: «Бежать! Иначе может быть уже поздно»… Безумным усилием воли Павлу удалось подползти к заднему борту телеги, затем перегнуться через край и, аккуратно соскользнув вниз, смягчить свое падение руками настолько, чтобы приземлиться почти беззвучно. Но этого хватило, чтобы быть услышанным. Один из спящих стражников зашевелился и проснулся.
— Димас, — позвал он сонным голосом. — Димас, черт бы тебя побрал!
— Ну, — ответил проснувшийся Димас.
— Ты слышал?
— Что?
— Звук.
— Да какой звук, Гедес? Кто здесь может быть? Разве что шакал за крысами охотится.
— Да?
— Да.
Вот и весь разговор. Через полминуты легионеры уже опять крепко спали, даже не подумав подняться и проверить повозку. А в это время позади телеги, держась рукой за бок с поломанными ребрами, исходил слезами от боли внезапно «оживший» пленник Павел.
Почувствовав неожиданный прилив сил, он поднялся и медленно захромал в темноту ночи, в бескрайнюю анатолийскую степь.
Так он брел и брел навстречу утру. Ночной суховей обжигал его тело, которое и без того ужасно болело и требовало лечения. Вскоре на горизонте забрезжил рассвет, и степь приобрела свои привычные очертания: низкие кусты на потрескавшемся грунте, невысокая трава и одинокие деревья, изредка появляющиеся вдали и пропадающие за небольшими холмами по мере продвижения вперед. На одном из холмов Павел обернулся. Где-то далеко в лучах восходящего солнца блеснули доспехи римских воинов. Это была погоня. Павел, конечно, пошел не в Иконию, а старался уйти в сторону, запутывая следы. Но обмануть профессиональных воинов ему не удалось. Тарсянин сел на пригорок, спокойно ожидая своей участи. Скоро римляне подойдут ближе и, увидев его, настигнут. Он посмотрел в небо. Восходящее солнце уже окрашивало синий небосвод в нежные голубые тона. Так не хотелось умирать… В расцветающем небосводе Павел увидел высоко парящих стервятников. «Лучше уж казнь, чем попасть к ним на обед…» — пронеслось в голове. «Обед?!» — вдруг осенило проповедника. Если кружат стервятники, значит, видят пищу. Будто подтверждая эту догадку, из кустарника вышмыгнул шакал и побежал в сторону. Прикрыв глаза ладонью, тарсянин проследил его путь. В паре стадий от него лежало что-то большое, вокруг чего крутилась стая шакалов и все ниже спускались стервятники.
