Многие из вас знакомы с остроумным, изобретательным языком оскорблений и шутливых ответов у Шекспира и других писателей эпохи Возрождения. Возьмите, например, «Генриха IV», часть первую, и увидите, что буквально в одной сцене Фальстаф называет своего друга Бардольфа «беспрерывным факельным шествием, вечным фейерверком», потому что у того красный нос, и разглагольствует на эту тему еще минут десять. Потом он ругает хозяйку дома, заявив, что «честности в тебе не больше, чем сока в сушеном черносливе», и сравнив ее с выдрой, которая ни рыба ни мясо, потом называет принца «болваном» за глаза и «рычащим львенком» в лицо. Всю эту красоту он перемежает ругательствами вроде «’s blood» и «God-a-mercy!»
[1] Но есть во всем этом что-то совершенно не угрожающее и комичное. Это всего лишь бахвальство, и только самые религиозные или лишенные всякого чувства юмора люди, как современники Шекспира, так и наши, по-настоящему оскорбятся.
Насмехаться над чьей-то внешностью не очень-то хорошо, но когда насмешки оригинальны, разнообразны и умны с лингвистической точки зрения, они ранят куда слабее. Собственно, обзывательства могут превратиться в обычную игру. «Этот краснорожий трус, этот лежебока, проламывающий хребты лошадям, эта гора мяса», – восклицает принц Генрих в более ранней сцене, насмехаясь над огромным брюхом Фальстафа, и получает в ответ оскорбления из-за своей сравнительной худобы: «Провались ты, скелет, змеиная кожа, сушеный коровий язык, бычий хвост, вяленая треска! Ух! За один дух не перечислишь всего, с чем ты схож! Ах ты, портновский аршин, пустые ножны, колчан, дрянная рапира!» Эти сравнения весьма язвительны, потому что перечисляемые предметы не только длинные и тонкие, но еще и полые и пустые внутри, так что конфликт уже переходит с критики телосложения на характер. Тем не менее почти никакого настоящего гнева здесь нет; персонажи явно наслаждаются соревнованием «кто кого лучше обзовет», а от зрителей ждут, что они станут аплодировать состязающимся остроумцам. Подобные диалоги сделали Фальстафа одним из самых популярных персонажей Шекспира. Леонард Диггс в предисловии ко второму изданию сочинений Шекспира, опубликованному в 1640 году, заявил, что пьесы других авторов ставились в убыток, едва собирая средства на отопление помещения и оплату работы привратников, но вот спектакли с Фальстафом и его остроумными репликами собирали аншлаги день за днем.
Рыбачки были особенно знамениты громкостью и едкостью своих речей.
«Какашка у тебя в зубах» – это совсем другое дело. Во-первых, это не цитата из пьесы или какого-либо другого литературного источника, а вполне реальная фраза, выкрикнутая разозленным англичанином на улице. В ней нет тщательно продуманного подтекста или персонализации. Это стандартная шаблонная фраза, которую использовали многие люди в разных ситуациях, и ее слышали в залах суда по таким разным делам, как «рыбачка против соседки» и «чеканщик монет против пастора из Степни». Она короткая, легко вспоминается, когда вас разозлить, и вызывает перед глазами отвратительную картинку – примерно как современное слово «говноед». Она не умная, не остроумная и может быть обращена к любому, кто вас раздражает. Если вы действительно хотели вести себя плохо в Британии эпохи Возрождения, вам нужен был именно такой язык; забудьте цветастые фразы из литературы (если, конечно, сами не собираетесь что-нибудь напечатать) и сосредоточьтесь на словах, которые на самом деле причиняют боль, пробивают самую толстую кожу и заставляют густо покраснеть от гнева.
Если вы не хотите все время ругаться «какашкой», можете разнообразить свой репертуар и добавить в него, например, до сих пор популярную фразу «kiss my arse». Впрочем, «поцелуй меня в жопу» требует определенной осторожности в применении, потому что оставляет пространство для остроумного ответа, например, как в следующем диалоге. Мария Гоатс и Алиса Флавелл спорили на лондонской улице, стоя у входов в свои дома, и Мария крикнула: «Поцелуй меня в жопу»; быстрая, как молния, Алиса ответила: «Ну нет, этим пусть занимается Джон Карре». Из одной этой короткой фразы можно узнать не только то, что у Марии есть тайный любовник, но и то, что он подкаблучник и извращенец, а Мария – низкопробная шлюха. Впрочем, очень немногие люди сумеют сохранить достаточно присутствия духа, чтобы мгновенно дать подобный ответ. (Кстати, стоит сразу прояснить, что эта фраза – не чета современной вежливой американской «kiss my ass», в которой речь идет о целовании ягодиц. Британское «arse», или «arsehole», – это анальное отверстие.)
«Поцелуй меня в жопу» – отличное универсальное оскорбление для любой ситуации, особенно эффективное против тех, кто уверен в своем моральном превосходстве. Так можно ответить, допустим, тому, кто попытается вас отчитать из-за того, что вы слишком много пьете или слишком громко шумите на улице. Эта фраза – олицетворение старого доброго наглого неповиновения. Если «поцелуй меня в жопу» кажется вам слишком кратким, можете добавить: «I care not a fart for you» («Я ради вас даже не пукну») – вы довольно-таки четко дадите понять всем хлопотунам и особенно праведным товарищам, что на их упреки вам плевать.
Подобного пренебрежения к властям, конечно, не должно было существовать в принципе. И проповедники, и философы сходились в том, что все должны знать свое место и вести себя серьезно и смиренно, с должным почтением к тем, кто находится выше в утвержденной богом мировой иерархии. Мужчины выше женщин, взрослые выше детей, хозяева выше слуг, люди с независимым доходом выше иждивенцев, титулованные аристократы, расположенные в строгом порядке, выше простолюдинов, а Бог и его служители выше всех остальных. Каждый человек занимал свою определенную нишу в этой структуре, и она могла меняться, когда он из ребенка становился взрослым, а из одинокого – семейным. Брак делал положение человека более почетным, а старость и немощь ознаменовывали собою спад. Место человека в обществе постоянно менялось и получало новые определения от окружающих, напоминая ему о долге перед «вышестоящими».
Такую подавляющую силу и авторитет идее придавал, конечно, элемент божественной организации. Не удача и не обстоятельства определяли, родились вы богатыми или бедными, мужчинами или женщинами. Сам Бог выбирал и структуру общества, и исполнителей всех ролей внутри него. Никакие социальные разделения нашей эпохи в западном мире не имеют такого же веса и психологической важности. Когда одна женщина кричит «какашка у тебя в зубах» соседке, равной по общественному положению, это, конечно, оскорбительно; но вот когда Джон Пай – наш чеканщик монет – говорит нечто подобное человеку в сутане, рукоположенному служителю Бога, это уже куда более серьезный и непочтительный поступок. К счастью, хотя бы «поцелуй меня в жопу» он не сказал – это было бы проявлением совсем уж глубокого неуважения. Неподчинение представляло угрозу божественному плану; то был прямой вызов всему обществу, а не только одному человеку. Перебранка Марии Гоатс и Алисы Флавелл привела к тому, что одна из них подала на другую в церковный суд за диффамацию, а вот слова Джона Пая дошли через церковных старост до консисторского суда лондонского епископа. Недовольство женщин было частным делом, связанным в основном с их репутацией в округе, а вот те же слова, брошенные через общественную границу, требовали намного более согласованной общественной реакции.
