Как бы ни старалась я оттянуть момент, но он неумолимо несется в мою голову, разбивая гудком все, что еще осталось от хлипкой надежды. Адам всегда так спокоен, за его темными глазами не видно ничего, кроме бесконечного множества вопросительных знаков. Но когда я два часа назад уходила из дома, он смотрел на меня так, будто знал, куда я иду. Знал — и поэтому не предложил взять охрану.
Глава двадцать третья: Адам
Она имеет полное право с ним видеться.
Она — молодая красивая женщина, которая год назад была без ума влюблена в гламурного красавчика, от которого мокреют трусы у каждой школьницы в стране. Меня мутит от мысли, что и моя взрослая жена давно в лагере визгливых девчонок, но кто я такой, чтобы влезать в ее личную жизнь? Особенно после того, как сам не единожды просил ее не лезть в мою.
Но есть вещи, о которых мы договаривались «негласно», и самое время напомнить Полине, что она носит мою фамилию не потому, что я был влюбленным болваном и потащил ее замуж, а потому, что она пообещала никогда ее не позорить.
И именно это я хочу сказать, когда Полина появляется на крыльце. Ей очень идет этот стиль городской девчонки, когда она одета так, будто собралась на языковые курсы или уроки танцев. Мне кажется, она хочет что-то сказать, но выбирает подходящие слова слишком долго, поэтому я начинаю первым. Мы обмениваемся парой официальных фраз, словно средневековые король и королева, которое вынуждены соблюдать показную любовь на глазах поданных, даже если наш единственный свидетель — лентяй Ватсон.
Полина уезжает, а мне хочется набрать ее номер и спросить, как ей — ездить на тачке, цену которой я заплатил за нашего сына?
Но это просто деструктив. Чувство собственника, ведь она моя жена. Я просто не люблю, когда трогают мое. Стал богатым, как Крез, но даже в золотой гроб лягу с повадками детдомовского мальчишки. Не люблю, когда берут то, что я не хочу отдавать добровольно.
Я кормлю Доминика, час гуляю с ним на улице, переодеваю и укладываю спать. И еще какое-то время просто сижу возле его кроватки, потому что даже во сне Птица Додо крепко держит мой палец. Здесь, наедине со своим сыном, я могу быть предельно честен сам с собой — если бы не умиротворение, которое он дарит своими кривыми беззубыми улыбками, я бы уже устроил погром.
Даю задание нашей няне присматривать за Домиником, но на всякий случай все рано беру радионяню, спускаюсь вниз и делаю то, чего не делал давно — пью. Залпом проглатываю свой любимый японский односолодовый Ямазаки, но не чувствую ничего, только горькое клеймо алкоголя на языке. Валюсь на диван, закуриваю и думаю о том, что к тому времени, как прикончу сигарету, опухоль в моей голове отрастит в свою армию еще тысячу уродливых клеток.
У меня все очень хреново с агрессией, потому что она похожа на направленный во внутрь взрыв: разрушаю сам себя, чтобы не задеть тех, кто попадет под руку. Как-то, еще подростком, я забил мальчишку вдвое больше меня. Забил до состояния «еле жив» — и мне было охренеть как приятно видеть его окровавленные пустые десны, пока его зубы хрустели под подошвами моих ботинок. Я ходил петухом дня три, пока не узнал, что пацан останется инвалидом по зрению до конца своих дней. И не был бы он детдомовским — я бы дорого заплатил за те минуты триумфа.
Стук двери выплывает словно из тумана. Я не сразу соображаю, что, кажется, прикончил половину бутылки. Не пьян, но в голове как будто бултыхается кисель.
— Нам нужно поговорить, — говорит Полина, появляясь передо мной.
Смотреть на нее снизу-вверх одно удовольствие: с такого ракурса маленькая грудь кажется острой, как у девочки-подростка. Алкоголь мешает сфокусироваться, но я все равно пытаюсь найти на ее теле следы горячей встречи.
Зачем ты пришла ко мне сразу после него, Полина? Что хочешь доказать? Как вы вообще это делаете, если тебе нельзя?
— Это старые снимки, — говорит она, невзирая на мое отмалчивание.
— Был уговор — не марать мою фамилию, — напоминаю я.
— И я его не нарушила.
— Сколько раз за год ты слышала о моих женщинах? В новостях? В социальных сетях? В объявлениях на каждом столбе?
Она поджимает губы, скребет по ним зубами, и когда начинает говорить, я все равно почти ничего не понимаю, потому что мысленно засовываю язык ей в рот. И не только язык.
Я все-так давно не пил, не рассчитал силы. Или это из-за коктейля с таблетками?
— Только не надо врать, что все это время провел в праведном целибате! — выкрикивает Полина так громко, что я морщусь от слишком высоких децибел.
— Не ори, — притормаживаю я, но Полина уже завелась точно так же, как и ее вожделенный «Мазерати».
— Я не твоя вещь, Адам Романов! Может ты и купил мою матку, но ты не купил меня!
— Нет, Полина, купил.
Она выхватывает стакан из моих ватных пальцев и с удовольствием выплескивает виски мне в лицо.
К счастью для меня там не так уж много.
К несчастью для нее я все-таки недостаточно выпил, чтобы пропустить эту выходку сквозь пальцы.
За секунду оказываюсь на ногах, выбиваю у нее стакан — и плевать, что это какой-то особенный хрусталь — разбивается он точно так же, как и грошовая посуда. Полина поздно соображает, что дразнила быка красной задницей, пробует отступить к двери, но это же моя территория — я здесь хозяин и бог.
— Я не трахаюсь с твоей сестрой, Полина. Я вообще живу, как хренов монах-бенедиктинец уже месяц! — Я слишком жестко впечатываю ее спиной в стену. — Я заебался думать, что пока я тут корчу монашку, ты устраиваешь феерический виртуальный секс со своим ущербным пидором! И не только виртуальный я так понимаю!
Черт, я все-таки пьян.
Мне требуется несколько секунд, чтобы оценить обстановку и попытаться отыскать в башке рубильник, который я по ошибке выключил своей вспышкой гнева. Полина прижата к стене, мои руки у нее на плечах, голова откинута назад, а глаза смотрят прямо на меня. Она должна бы бояться, ну или хотя бы попытаться избавиться от моего давления, а вместо этого делает вид, что ничего вообще не произошло. Если бы не затуманенный алкоголем мозг, я бы даже поверил, что вот этот полутон в ее глазах — это не просто оттенок цвета, это — вызов.
— То есть по-твоему я сплю и вижу, как бы поскорее кого-то себе найти? — спрашивает она.
Виски, который она выплеснула мне в лицо, стекает по волосам, и я пятерней убираю их со лба. Это мой сигнал Полине: ну, давай, беги, пока я убрал от тебя руки. Но она стоит на месте и только изо всех сил прижимает к бокам кулаки.
— Я не хочу больше слышать про мою личную жизнь, Полина, потому что ты сама далеко не образец целомудрия.
Видит бог, я очень стараюсь понизить градус агрессии, но это вообще бессмысленно. Обычно, когда меня вынуждают превращаться в агрессивную сволочь, я просто мысленно перебираю все варианты развития диалога или ситуации, а потом выбираю и реализую самый нейтральный. Но сейчас в моей голове нет ни единого нейтрального варианта, зато есть бесконечное множество слов, которыми я бы с радостью сбил с нее спесь.
