Она тяжело дышит, вода стекает по подбородку в ложбинку на груди. Ткань уже намокла и соблазнительно облепила кружевной бюстгальтер. Это заводит даже сильнее, чем если бы Полина стояла передо мной совершенно голая, и мысли разом стекают ниже пояса.
— Оригинальный способ сказать, что ты меня любишь, — говорю в ответ на ее гневное заявление.
— Как-то много слов, не находишь? А как же коронное: «У тебя истерика» или «Остынь, Полина»?
Хоть бы не рассмеяться ей в лицо, так хочется подразнить злую кошку. Но все равно делаю приглашающий жест и лениво говорю:
— Остынь, Полина.
— Издеваешься? — с новой силой зажигается она.
— Всего лишь даю то, что ты хочешь.
— Я хочу тебя, а не твое напускное благородство! — Поразительно, как она открыта в каждой из своих сверкающих, как читая эссенция, эмоций.
— Я тоже тебя хочу, моя Пандора, без платья, без белья, без чулок, но в туфлях.
— Две недели закончились неделю назад, — вдруг заявляет она. Отводит со лба мокрые волосы и настороженно хмурится, как отличница у доски.
Еще бы я не знал, когда закончились эти долбаные две недели.
Она просто смотрит на меня из-под мокрых ресниц и иногда моргает, стряхивая дождь на мокрые щеки. Я видел ее в той записи: совершенно открытую, без скорлупки. Испуганную, но готовую огрызаться до самого конца, до последнего вздоха идти в бой. Бороться за меня. И все, что она сказала минуту назад — просто защита. Попытка спрятаться за безразличием, потому что даже цирк тараканов у нас с ней один на двоих, настолько мы схожи в своих страхах и попытках отгородиться от всего, что может причинить боль. Мне тоже не нужна ее жалость и ее сочувствие на хрен на нужно. Мне нужна она без своего защитного панциря, без дурацких мыслей о том, что какие-то поступки превратили ее в падшую женщину.
— Мне тебя совсем не жаль, — говорю безапелляционно твердо, чтобы ей сразу расхотелось спорить, хоть, зная Полину, шанс, что она угомониться с первого раза практически равен нулю. — И я не собираюсь отпускать тебе грехи. А если вдруг ты надумаешь пригласить в наш дом экзорциста, боюсь, мне придется его пристрелить.
— Не учи меня, что делать с моей жизнью, Адам, — немного спокойнее, но все еще на взводе отвечает она.
— Мне придется, Полина.
— Решил превратиться в рыцаря и сделать из ведьмы принцессу?
Я пытаюсь не улыбнуться, но эта попытка прокусить мою толстую шкуру заслуживает искренности. Как кошка: сначала вонзит зубы, потом с виноватым видом будет долго зализывать рану.
— Мне ведьма больше нравится, — отвечаю я.
Полина снова хмурится, но на этот раз не боится смотреть мне в глаза. Она совсем намокла, и с меня вода градом, но мы стоит под дождем, как будто заново рожденные в купели. Я бы хотел знать, о чем она думает, но не хочу спрашивать. Пандора потеряла свой бесценный ящик, и ей больше не спрятаться.
Глава тридцать девятая: Адам
В конце концов, она немного задирает подбородок, проводит взглядом по пятачку тусклого света под фонарем, в котором мы застряли — и просто идет по дорожке вокруг здания. Мой пиджак беспощадно прячет очертания ее фигуры, но зато точеные икры — все напоказ, и я могу любоваться ими всю дорогу, пока не соображаю, что Полина вывела меня к парковке. Мы лавируем между машинами в сторону моего автомобиля, она не дожидается, пока водитель или я откроем ей дверцу — сама садиться на заднее сиденье, и когда я пытаюсь сесть рядом, нарочито громко хлопает дверцей прямо у меня под носом. Водитель вопросительно ждет от меня сигнала. Киваю и обхожу машину с другой стороны. Обычно я стараюсь сидеть рядом с водителем, чтобы не «смущать» Полину своим присутствием, но в этом больше нет необходимости. Она нарочно не смотрит на меня, когда сажусь рядом, но демонстративно бросает под ноги мой пиджак.
То, что на ней надето — это не платье, это — провокация. Ткани как будто совсем нет, она намокла и почти слилась с кожей. Все изгибы напоказ. Мы скрещиваемся взглядами, и я тянусь навстречу, жадный до хотя бы одного поцелуя, но Полина снова переигрывает: перебрасывает через меня ногу, садиться мне на колени, спиной ко мне. Отводит волосы с шеи, перебрасывает мокрый шелк через плечо, показывая изгиб своих плеч, выпуклые лопатки, идеальные, как силуэт виолончели, спину.
Она двигается очень медленно: взбирается бедрами выше, скребет по моим коленям. Пробует вильнуть задницей, но я недовольно рыкаю на эту слишком откровенную провокацию. Полина не останавливается, огрызается в ответ шипением сквозь зубы.
— Командовать в постели буду я, — шепчу ей на ухо, крепко, до ломоты в запястьях, сжимая ладонями ее бедра. Пальцами забираю ткань вверх, пока не чувствую горячую мокрую кожу.
— Я еще не… — пытается сопротивляться она.
— Угомонись, Полина. — Ногтями скребу по ее бедрам, прекрасно отдавая отчет в том, что она чувствует каждый миллиметр тонкой грани между болью и удовольствием.
— Домой хочу, — всхлипывает она, откидываясь на меня спиной. Поворачивает голову для поцелуя, но я ограничиваюсь лишь глотком ее дыхания.
Мысли о поцелуях с ней вынуждают тяжело прикрыть глаза, сдерживать ее неясные попытки вилять задницей. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что происходит, но это все равно, что намеренно совать пальцы в огонь, зная, что чуда не будет, и на коже надолго останется огненный отпечаток.
— Быстрее, — глухо приказываю водителю.
Я никогда не вытворял ничего подобного в машине. Я вообще редко делал что-то за пределами классики, но мне нравится каждая нота вкуса блюда под названием «Моя Пандора».
Машина ныряет в какой-то совершенно темный закоулок, мир за окнами гаснет, оставляя лишь полутона наших рваных вздохов, короткие крики Полины, когда я прикусываю кожу у нее на плече, и дальше — оставляя нарочитую дорожку следов до самой лопатки. Она как будто становится картой, которую помечаю пунктирами своего желания. В темноте, под полуприкрытыми веками — две бесконечности, в которые меня затягивает. В ее глубине нечем дышать, но я должен утонуть, чтобы возродиться для чего-то нового.
И, хоть это звучит абсурдно, я должен утянуть ее следом.
В нашу новую жизнь.
Машина выныривает на дорогу, и мы синхронно вздрагивает от внезапно слепящих ночных огней. Кажется, промахиваемся — и на пустом перекресте пролетаем на «красный». Полина ведет плечами, разочарованно стонет, когда понимает, что без моей помощи ей не избавиться от платья.
— Не шевелись, — предупреждаю я. Жду и подсказываю: — Скажи, что поняла?
— Да, да… — сиплым дыханием мне в шею, с каким-то остервенением прикусывая ворот рубашки.
Я нехотя отпускаю ее бедра, кончиками пальцев веду по рукам, задерживаясь в ямках на локтях, не без довольной ухмылки чувствуя мурашки на коже. У нее очень узкие плечи и маленькая спина, и когда я тяну ткань вниз, Полина немного отстраняется, чтобы показать адски длинную дорожку крючков на спине.
