Идея Hunch состояла в том, что при получении достаточного количества ответов на такие вопросы – от легкомысленных и вплоть до на первый взгляд бессмысленных, и на все, что между ними, – и при последующем сопоставлении ответов в виде массивной «кривой вкуса», описывающей в математическом виде соотношения между людьми и их коллективными предпочтениями, можно будет получить ясное понимание человеческого поведения. Можно было использовать «кто» и «что», оставив психологам все «почему» – например, почему любители пошуршать опавшими листьями предпочитают «Тойоты».
Взаимосвязи были поразительными. Журнал «Вайред» описал лишь некоторые: «Люди, получающие удовольствие от работы, имеют пристрастие к газете «США сегодня». Люди, верящие в похищения инопланетянами, в отличие от неверящих, больше любят «Пепси». Среди людей, которые каждый день едят свежие фрукты, больше желающих обзавестись дорогим фотоаппаратом «EOS 7D» фирмы «Кэнон». А респонденты, режущие сэндвичи по диагонали, предпочитают мужские солнечные очки «Рэй-Бен». Был ли какой-то дополнительный смысл в каждом из этих фактов или они были ценны лишь сами по себе, к делу, по сути, не относилось; Hunch мог узнать вас при помощи простого постижения обширной сети ассоциаций. «Негромкий и радикальный многообещающий проект, говорящий о том, что наши вкусы определяются не только тем, что мы покупаем, или тем, что нам нравилось раньше, но и тем, что мы собой представляем как люди» – вот как описал этот проект Wired.
Я не согласен лишь с тем, что это было так уж радикально. В этом даже не было ничего нового. Социолог Георг Зиммель в 1904 году писал, что мода «означает единение с людьми вашего класса», отделяя «все иные группы». Неудивительно – Зиммель писал это в викторианский период истории, когда всех занимали социальные различия. Философы в салонах XVIII века с жаром принялись исследовать эстетический вкус, подстрекаемые нарождавшимся классом буржуазии, в котором, как написала историк Дженнифер Цьен, «каждый считал, что обладает правом судить о книгах и картинах»
[98].
В XIX веке вкус из предмета философских размышлений превратился в социальную манию. Появилось большое количество людей с деньгами, и демонстрация того, кто вы есть в социальном плане, сделалась чем-то вроде игры
[99]. Социальная и культурная идентификация стала в большей степени определяться не традиционными институтами (принадлежностью к Церкви, аристократии), а количеством денег – сколько их у вас есть и, главное, как вы их тратите
[100]. Одежда помогала определять, кто вы такой. А чем более открытым становился вопрос, кто вы такой, тем важнее становилось, что на вас надето.
«Чем более тревожен век, тем больше в нем меняется мода», – писал Зиммель. Подумайте о викторианских «радикальных модернизациях». Когда один из клиентов, представителей верхушки среднего класса, спросил в знаменитой лондонской фирме прикладных искусств «Моррис и компания» у Данте Габриэля Россетти, как лучше обставить новый дом, Россетти ответил быстро и эмоционально, словно современный ведущий телешоу: для начала нужно «сжечь дотла все, что у вас уже есть». Клиент позднее превозносил фирму за то, что ее усилиями огромное количество людей были спасены от «сидения среди пастушков, птичек и бабочек, от вульгарных орнаментов и других издевательств над хорошим вкусом».
В романе Элизабет Гаскелл «Север и Юг» (1855) деление по прихоти географии – на самом деле деление по вкусам: учтивое лондонское общество и нарождающийся класс торгашей с севера страны. Чтобы продемонстрировать недостаток вкуса, не упущена ни одна, даже самая мелкая деталь – от рисунка на обоях и до подобающего «количества закусок» на обеденном столе. Сами выражения «хороший вкус» и «плохой вкус» фактически появились в XX веке (по данным базы данных книг nGram компании «Гугл»). Наибольшую популярность они приобрели в 1950-е, когда настала эпоха господства «обывателя» (один остряк дал такое определение этому понятию: «Обыватели – это люди, которые надеются, что в один прекрасный день привыкнут к тому, что обязательно должно им нравиться»).
Но никто не разрабатывал с такой тщательностью систематику вкуса (что это такое и для чего это нужно), как французский социолог Пьер Бурдьё. Его важнейшую работу «Различение» (1979) назвали «коперниковским переворотом в науке о вкусах». Бурдьё создал «профили вкусов» – как их назвали бы современные интернет-порталы – для 1217 французов. Он комбинировал этнографические наблюдения со всесторонним и инновационным анкетированием, в котором звучала масса вопросов: «Назовите трех любимых художников из перечисленных ниже», «Где вы покупали мебель?» Он спрашивал даже, как люди причесывают волосы.
Все это он подсчитал и сравнил с демографическими параметрами испытуемых, строго научно и твердо поделенных на группы вроде «служащие, технический персонал», «духовенство, низшее звено» (он предупреждал, что его работа крайне «французская»). Путем статистических сопоставлений он обнаружил, что «представители общественных групп, разбитых в соответствии с классификацией, отличаются друг от друга своими характерными особенностями». Само по себе это не было новостью, но Бурдьё придал особое значение тому, сколь несущественны эти различия вкуса, и как крепко они привязаны к занимаемому индивидуумом месту в обществе, и как часто они определяются не богатством индивидуума, а его образованием.
Взаимосвязи были сильные: в музыке «доминирующие классы» предпочитали работы наподобие Концерта для левой руки Равеля; «обывателям» нравилась «Венгерская рапсодия» (так часто звучавшая в мультфильмах середины прошлого века); «народ» увлекался легким жанром вроде вальса «Голубой Дунай». «Культурный» капитал являлся более точным фактором предсказания, чем финансовый. Культурный капитал позволял классифицировать людей точнее, чем это делали деньги: парижским архитекторам нравился Кандинский, а зубные техники предпочитали Ренуара.
