– А он что-нибудь говорил? Про меня?
Я закрыла глаза. Сколько раз мне еще предстоит убирать бардак за Джерейнтом?
– Нет, – ответила я. – Уж прости, но ты же знаешь, что он за человек.
– Сначала он был так заинтересован, – сказала она.
– Просто увлекся чем-то новым. Ничего личного. – Я хотела добавить, что он всегда так делает, но вовремя сдержалась. Я старалась не быть жестокой.
– Но зачем он просил меня приехать, если не хотел со мной быть?
Потому что это Джерейнт, хотела сказать я. Он всегда работал с высоким КПД. Он затрачивал ровно столько энергии – не больше и не меньше, – сколько требовалось, чтобы добиться желаемого результата. Когда его внимание было чем-то поглощено, он не мог расходовать ее на все остальное.
– Не знаю, как объяснить, но это было логическое решение. Он, видимо, решил, что будет удобнее, если ты будешь жить здесь, и ему не придется тратить время и силы, чтобы к тебе ездить.
– Твой брат – социопат, – сказала Катя.
– Да нет, он просто занят, – я пыталась его оправдать, хотя была полностью с ней согласна.
В трубке захлюпало. Катя плакала, и темная сторона моей души была довольна. В том смысле, что этот мучительный разговор почти закончился.
– Мне правда жаль, – сказала я, стараясь казаться нормальным, неравнодушным человеком. – Он всегда так себя вел, и, честное слово, ты ему нравилась. Он не хотел причинять тебе боль.
– Он ничего не ел! – воскликнула она, и я отчетливо услышала, как она заламывает руки. – Мне просто нужно было кому-то об этом сказать. Он недостоин моей помощи, но…
– Спасибо, – снова ответила я, – обещаю, что разберусь с этим.
Но я не стала. Я позвонила, он не ответил. Я решила к нему не ездить. Отправила несколько сообщений, получила лаконичный ответ: Работаю. Устал.
Как я уже говорила, когда Джерейнт не хотел общаться, ничто в мире не могло его заставить. Во всяком случае, так я себе сказала и тоже с головой ушла в работу.
Грейс
Стоял декабрь, и мороз рисовал узоры на окнах комнат медсестер. Грейс не замечала этих узоров, потому что дошла до такой степени усталости, что почти не ощущала себя живой.
Поздно вечером она падала в кровать. Ноги горели огнем, а все тело уже спало. Оно просыпалось, лишь когда утренняя медсестра трясла ее за плечо и кричала в лицо: сестра, ты опоздаешь на завтрак!
Вспоминая прошедшие три месяца, Грейс не понимала, что мешало ей просто отмахнуться, отказаться покидать колючее тепло кровати. Привычное послушание, должно быть. Ей всегда говорили, что делать – дома, в школе, – и этот навык глубоко укоренился. Привычка подчиняться заставляла ее тело принимать вертикальное положение, заставляла гудящие ноги опускаться на холодный пол. И все же она удивлялась, как могла все это вытерпеть. Глаза болели от усталости, когда день еще не начался – в них скопилась усталость прошедших дней. Она стояла у раковины и наполняла водой судна, или толкала тележку с чаем по палате, или полоскала в прачечной простыни, или выполняла любую другую, такую же грубую, собачью работу, какую полагалось выполнять санитарке, низшей из низших, и чувствовала, что в любую секунду может упасть замертво. Но не падала.
Быстро, как только могла, Грейс шла в женскую палату. На ходу пристегивала манжеты – онемевшие пальцы с трудом нащупывали маленькие пуговицы. Многие новички ненавидели эти манжеты, жаловались – конечно, очень тихо. Эви как раз прошлой ночью закатила целую тираду. Как глупо целый день пристегивать их и отстегивать! Какие они вообще нелепые! Да это просто непрактично, сказала она, дерзко затянувшись сигаретой, хотя курить в спальнях было строго запрещено. Как и многое другое.
Но Грейс манжеты нравились. Без них она была просто девушкой в платье. По локти в мыльной воде, делающей все не так, совсем как дома. Пристегнув манжеты, она казалась себе совсем другой. За прошедшие месяцы Грейс привыкла к пациентам, к их телам. Она не только мыла полы и каркасы кроватей, билась над грязными простынями и нарезала бесконечные куски хлеба. Она ставила припарки на грудь пациентам, мыла им спину, мазала кремом, чтобы не было пролежней. Когда мужчина, годившийся ей в дедушки, попросил посмотреть, что с его «этим – ну ты поняла», она даже не покраснела.
– Ужас как зудит, – сказал он. У него был сильный шотландский акцент, который Грейс, как ни пыталась, понимала с трудом. Барнс даже не пыталась – качала головой и говорила: уж простите, ни слова не разберу. Его лицо было изрыто оспой, красные глаза, ничего не видя, смотрели перед собой, когда он отодвигал простыни. Грейс посмотрела на «это», заботливо укутанное ватой, и на минуту устало подумала, что согласилась бы поменяться местами даже с частью мужского тела. Вата казалась раем; она внезапно поняла, почему на картинках всегда изображают пушистые белые облачка. Мягкие, пышные облачка, чтобы отдыхать, чтобы блаженно спать…
– Сестра! – мужчина, которого звали не Джок, хотя все называли его именно так, смотрел обеспокоенно, и Грейс поняла, что ее молчание неверно истолковали.
– Все в порядке, Джок, – сказала она.
Он поправил простыни, чуть дернувшись, когда они коснулись зудящего места. Грейс уперлась руками в бедра.
– Сильно чешется?
Джок молча кивнул.
– Я скажу сестре, пусть посмотрит. – Грейс повернулась и ушла.
Но времени смотреть на «это» ни у кого не было – с минуты на минуту начинался обход, и суматоха, предшествовавшая появлению врача, была в самом разгаре. Шкафчики, которые только утром протерли от пыли, вновь протирали от пыли, кровати поправляли, простыни и одеяла натягивали так туго, что пациенты едва могли дышать, не то что двигаться. Дежурная сестра с усиленной яростью выкрикивала распоряжения, вплоть до того момента, когда появлялся великий человек. Тогда ее голос становился медовым, и манжеты, конечно, тоже были пристегнуты.
– Простите, нет времени, Джок, – сказала Грейс, укрывая его и стараясь, чтобы простыня прилегала как можно менее плотно.
– Сестра! – голос дежурной медсестры, резкий, как наждачная бумага, прозвучал тревожно близко, и Грейс обернулась к ней. – Надеюсь, миски и бутылки в надежном месте?
– Да, сестра, – сказала Грейс.
– Я не потерплю неопрятности, – начала сестра, но прежде чем она успела перечислить, чего еще не потерпит, сопроводив унылым перечнем недоработок со стороны Грейс, в коридоре эхом зазвучали шаги. Выпрямившись во весь рост, медсестра пошла к двери.
– Волосы, – шепнула Барнс. Волосы Грейс имели привычку ее не слушаться. Она была обречена постоянно убирать под шапочку выбившиеся пряди. Едва она успела привести себя в порядок, дверь распахнулась, и вошел доктор Палмер.
Как всегда, за ним следовала торопливая свита студентов и медсестер. Когда он шагал по палате, останавливаясь у каждой кровати и верша суд, Грейс, впившись ногтями в ладони, молилась, чтобы он остался доволен. Любая критика по поводу палаты рассматривалась как прямое обвинение в адрес дежурной медсестры и ее способности поддерживать порядок на своей территории. Когда она находила корень зла – преступницей, вне сомнения, оказывалась младшая помощница – виноватую на следующее утро вызывали в кабинет главной медсестры.
