Он любил застать ее у раковины, наполненной горячей водой, когда она не могла оставить свое занятие. Если рядом была другая девушка, он посылал ее куда-нибудь с поручением. Он притворялся веселым.
– Да это же моя любимая судомойка!
Грейс смотрела в стену. Маленькие черные трещины в черепице невозможно было отчистить.
– Твой папа знает, что ты тут на правах уборщицы? – спросил он однажды.
Грейс чуть повернула голову.
– Он будет рад, если ты приедешь домой с хирургом. Для девушки твоего круга это отличная партия.
– Я не собираюсь домой, – ответила Грейс, ощущая искренность своих слов. – Я живу здесь.
– Не глупи, детка, – лениво сказал Палмер. – Все рано или поздно возвращаются домой. Так или иначе. К тому же, – он улыбнулся, – я собираюсь попросить у твоего отца твоей руки. Представители рабочего класса в этом плане весьма консервативны.
Грейс знала, он пытается ее унизить. Надеется, что она начнет защищать позицию своей семьи, принадлежащей, по его мнению, к низшим социальным слоям. Надеется, что она оскорбится или расстроится. Но он выбрал не ту цель.
Она глубоко вздохнула, вытерла руки полотенцем. Манжеты сбились на сторону. Их вид придал ей сил. Она уже не была девушкой по имени Грейс. Она была сестрой Кемп. Неприступной, безукоризненной. Ей пришли на ум слова «только тронь, руки лишишься». Если бы у нее только хватило мужества их произнести… Эви бы смогла. Эви ни секунды бы не мешкала.
– Доктор Палмер, – ответила Грейс, – пожалуйста, не нужно меня дразнить. Вы не собираетесь делать мне предложение, а если и сделаете, мы оба знаем, что я его не приму.
Она принялась поправлять манжету дрожащими пальцами. Палмер ненадолго сник, но тут же собрался с духом.
– Может, я смогу изменить твое решение? Недолгий, но бурный роман… Мне говорили, я хорошо целуюсь.
Пальцы не слушались, пуговицы не поддавались. Льняная манжета упала на пол.
– Нет, – сказала Грейс. – Простите, сэр, но я не стану с вами целоваться.
Палмер улыбнулся, словно именно такого ответа и ждал, но это ничего не значило.
– Конечно, не здесь, Кемп. Найдем более подходящее место. Думаю, нам с тобой стоит выбраться в город.
– Нет, спасибо, – пробормотала Грейс. Ей хотелось наклониться, поднять манжету, но она была не в силах пошевелиться. Палмер придвинулся слишком близко, она уже не могла делать вид, будто не замечает его. Он коснулся ее щеки.
– Хорошо было бы пойти на танцы. Это поможет расслабиться.
– Простите, сэр, – сказала Грейс. – Я не пойду с вами на танцы. – Она попыталась проскользнуть мимо него. – И в ресторан. И в кино.
– Ну хорошо. – Палмер притянул ее к себе и прошептал на ухо. – Мы оба знаем, чего ты хочешь.
Грейс ощутила, будто ее ударили. Попыталась вырваться, но одна его рука крепко сжимала ее талию, другая – плечи и шею. Хватка была железной. Она чувствовала мощь его тела, прижатого к ней. Чувствовала шеей его мокрое дыхание. Она чуть дернулась, и он наконец ее выпустил, так что она чуть не упала, но собралась с духом и пошла в палату.
Барнс, катившая тележку с чаем, подняла брови, помешала сахар в стакане. Потом сказала:
– Манжеты!
И двинулась дальше. Колеса тележки визжали.
Мина
Птиц, которых на самом деле не было, я начала видеть еще в детстве, но в подростковом возрасте галлюцинации понемногу перестали меня посещать. Потом я открыла для себя бурбон и секс, что, конечно, не могло меня не отвлечь, и к восемнадцати годам, уехав из дома и поступив в университет в Англии, я уже совсем отвыкла от этих птиц. Порой мне случалось увидеть сороку, которая что-то уж очень засиделась на ветке над моей головой, а однажды на Рождество прилетел снегирь и уселся за окном моей комнаты в общежитии, изображая поздравительную открытку. Но странным в нем было только то, что он отчего-то предпочел раздавленную банку из-под пива заснеженной березовой ветке, и то, что он сидел на этой банке не шевелясь, дольше, чем обычно сидят на одном месте живые птицы.
После того, как я навестила Джерейнта, он отправил мне гифку совенка, которую я долго пересматривала, пытаясь понять ее глубокий скрытый смысл; звонить мне он не стал. Меня не покидало чувство, что он смущен, хотя это было совершенно ему несвойственно. Он всегда был бесстыжим, его эго – непробиваемым. Я по неведению истолковала смущение как хороший знак. Какую бы маску он ни надевал, какими бы острыми ни были шипы его брони, он наконец понял, что зашел слишком далеко. Это стало тревожным звонком, и он наконец осознал: нельзя так сильно зацикливаться, нужно хоть иногда делать перерыв в работе, и завязать с наркотиками, и что там еще. Я решила – он двигался по курсу, ведущему к катастрофе, и лишь в последний момент изменил направление.
Я ошибалась.
Я напряженно готовилась к экзаменам, сильно нервничала, и, когда Джерейнт наконец позвонил, я не ответила, а лишь сохранила голосовую запись. Я сердилась на него за то, что он не позвонил раньше. Беспокоилась, конечно, но это беспокойство тонуло в других переживаниях.
Неважно, как упорно я теперь старалась об этом забыть – у меня ничего не получалось. Факт оставался фактом: я злилась на него и решила гнусно отомстить, не перезвонив ему. Хотела, чтобы он помучился день или два, осознал, что я не собираюсь в любую минуту бросать все и мчаться к нему на помощь, что нельзя без конца разыгрывать драмы.
Было тяжело не перезвонить ему в тот же вечер; наши роли так надежно укоренились. Я обещала себе позвонить завтра или на следующий день, убеждала себя, что это только пойдет ему на пользу.
В ту же ночь я проснулась в ужасе, в ледяном поту. Все мое тело было напряжено. Когда мы жили вместе с Джером, он порой просыпался в таком состоянии. Я почувствовала всей кожей – случилось что-то страшное. Лицо промокло от слез – я плакала во сне. Горло распухло, охрипло.
Телефон тихо запищал, я потянулась к нему и увидела на подушке целую стаю черноглазых скворцов. Они ничего не весили, не издавали ни звука. Их ножки и перышки были неподвижны. Они тихо смотрели на меня, ожидая, когда я отвечу на звонок.
Еще не увидев номер, я знала – это Пат. Тяжесть мрачного предчувствия сжала мне живот.
– Нужно ехать в больницу, – сказала она. – Джерейнт…
Я слушала адрес больницы, указания Пат. Даже в таком состоянии она была спокойной и заботливой. Снова повторила адрес и то, как лучше добраться, убедилась, что я запомнила.
– Возьми такси, мы расплатимся, когда приедешь.
Я хотела сказать ей: деньги ничего не значат, и, конечно, у меня есть заначка на черный день (вранье), но все мои мысли поглотило ощущение, что я опоздаю, что никогда больше не увижу Джерейнта в живых. Не знаю, оттого ли, что он был моим братом, оттого, что мы были близнецами, оттого, что молчаливая стая птиц так и сидела у меня на подушке – но я просто знала это, и все. Ни одна терапия не могла бы убедить меня в обратном.
