– Ну что ж, делай как знаешь, – пожал плечами Пьетро, даже не пытаясь скрыть досаду, что его покорная, нежная возлюбленная вдруг превратилась в истинную эринию
[24] и в постели присутствует лишь ее прекрасное тело, в то время как душа носится где-то в мрачных безднах. Аретино терпеть не мог, когда люди начинали действовать не так, как он того ожидал, и сейчас едва сдерживал злость. Вот уж воистину – не одно, так другое! Вчера – смерть беспутной дуры Моллы, сегодня – явление, будто бы из преисподней, этого убийцы… Угораздило же памяти вернуться к Троянде именно теперь, когда все с восторгом и нетерпением ждут карнавала, когда все думают только о веселье, а не о печали! Он попытался отвлечь Троянду напоминанием об этом чудесном празднике и едва язык себе не откусил от злости, увидев, как вспыхнули ее глаза и услышав воодушевленный голос:
– Я знаю, какой у меня будет костюм! Я буду Маской Отмщения!
Троянда, разумеется, слышала, что такое событие, как карнавал, существует в Венеции: ведь его празднование принимало формы, не поддающиеся описанию, и даже через высокие монастырские стены перелетали звуки музыки, радостные восклицания и смех, – однако сама никогда карнавала не видела.
Разумеется, душа ее была поглощена задуманным, однако приходилось ждать его свершения: несмотря на деньги Аретино, во всей Венеции в эти дни не нашлось свободной портнихи! Все, как будто обезумев, шили, шили, шили себе новые наряды, предполагая сменять их во всякий день карнавала. А ведь костюм, придуманный Трояндою, был очень необычен. Не один час втолковывала она Пьетро, чего, собственно, хочет, пока он наконец не смог, тряхнув стариной (некогда в Риме и в Перудже учился живописи), изобразить акварельными красками то, о чем говорила Троянда. Портнихи, взглядывая на эту картинку, только глаза закатывали. Не то чтобы костюм был сложен в крое – совсем нет! Но он до такой степени не похож был на те, что им приходилось шить и кроить обычно, что бедняжки чуть не плакали, осознавая свое бессилие и подсчитывая упущенный барыш, ибо Аретино относился к тем заказчикам, которые не торгуясь платят любую цену, пусть и вдвое выше истинной. В конце концов мастерица была найдена, однако и ей понадобилось самое малое два дня на работу. Это означало, что надеть свое одеяние Троянда сможет лишь к исходу послезавтрашнего дня карнавала. Ну что же, лучше это, чем ничего. Вот только как дождаться, как дожить до этого часа, которого она ожидала теперь со всем пылом своей страстной натуры?
Впрочем, дожить оказалось гораздо легче, чем она ожидала, потому что Аретино не позволил ей остаться в палаццо, а взял с собой – посмотреть на обряд обручения дожа с морем.
Строго говоря, настоящий, большой, немыслимо пышный карнавал отшумел на Пасху. Но поскольку карнавальные дни длились всю весну и все лето, шесть месяцев (шествий и танцев не было, но чуть ли не все носили маски), то сейчас, на день Успения Пресвятой Богородицы, венецианцы с радостью повторяли это событие во всей его пышности, ибо ничего так не любили они – праздные, утопающие в роскоши, как пышные развлечения, а карнавал был самым пышным из них. Тем более – старинный обряд…
И вот дворцы, церкви, фасады палаццо, гондолы и самые площади увешали и устлали бархатом, парчой, редкими коврами.
Толпа на улицах была необычайная, однако Аретино предусмотрительно купил балкон с прилегающим к нему покоем в здании Таможни, чтобы лучше видеть начало церемонии, появление во всем блеске главы сильнейшей и богатейшей из республик, окруженного Сенатом, Верховным советом и иностранными послами.
Дожу предстояло выйти в залив, чьи берега были некогда покорены венецианским оружием. У причала ждал знаменитый Буцетавр. Это было огромное плавучее сооружение, видом напоминавшее некоего исполинского быка, ста футов в длину и двадцати одного в ширину. Передвигался Буцетавр с помощью 168 гребцов, не считая нескольких гондол и барок, тянувших его на буксире. Буцетавр, этот символ морской державы, был в два яруса, весь вызолочен, покрыт бархатом, украшен аллегорическими барельефами и статуями.
Несчетное количество гондол, фантастически разукрашенных, убранных цветами, лавровыми ветвями, алым шелком, на которых играла музыка, покрывало море от площади Сан-Марко до самого Лидо, естественного мола Венеции, уходящего глубоко в море. Здесь была и гондола Аретино – большая, но проворная. Как и все другие, она была убрана алым шелком. Всюду все было обшито золотой бахромой, устлано восточными вышивками. Водорез, гребешок на носу, был, конечно, вызолочен и украшен страусовыми перьями, цветами; на нем горел драгоценными камнями щит с гербом нового патриция Аретино. Рукоять весла была покрыта серебром с чеканными изображениями, а баркайоло, наряженный в бархат, шитый золотом, являлся как бы частью великолепного сооружения. Роскошь была, конечно, ошеломляющая (Троянда слышала, что некоторые разорились на отделке гондол!), но она теперь понимала, почему Аретино как-то сказал: «Что до меня, то я хотел бы, чтобы после моей смерти Господь превратил меня в гондолу или хоть в навес к ней, а если это слишком, то хоть в весло, в уключину или даже в ковш, которым вычерпывается вода из гондолы». Здесь все было восхитительно! Он пригласил в свою ладью Тициана и «даму Корреджо», так что Троянда, возбужденная тем, что ей предстояло вечером, и смущенная, что наконец-то удостоилась встречи с этими великими людьми, не знала, как себя держать, и дичилась, и мучилась, вместо того чтобы радоваться.
Впрочем, на нее никто не обращал внимания. Все зрители: знать, ремесленники, рыбаки, явившиеся в залив на своих лодках, покрытых сетями и цветами, во главе со своим собственным дожем, не отрываясь смотрели, как архиепископ благословлял перстень и подавал дожу Венеции.
Затем прелат вылил сосуд, полный святой воды, в море, и дож бросил туда перстень, произнося древние, заветные слова: «Море, мы обручаемся с тобой в знак нашего истинного и вечного господства!»
Ударила музыка, в воду охапками полетели цветы, и бирюзовая, соленая вода залива сделалась розово-алой и сладостно-благоуханной от великого множества роз. Буцетавр, медленно развернувшись, торжественно двинулся в обратный путь, а следом потянулись гондолы зрителей.
А Пьетро, и великий художник, и «дама Корреджо» были в восторге. Донна Вероника даже прослезилась от умиления. Только Троянда сидела в уголке каюты, ощущая себя отчаянно одинокой и чужой всем этим людям, этому блеску и буйному веселью. Где-то там, в заснеженных просторах, которых она почти не помнила, была убита ее мать. И пусть это произошло чуть ли не пятнадцать лет назад, для Троянды страшное событие свершилось как будто только сейчас. Сердце ее стонало от горя, но ей пришлось выдержать и медленное возвращение, когда густая золотая мишура возвращавшихся гондол покрыла большой канал, и долгий, долгий обед… Троянда впервые оказалась за общим столом в доме Аретино. Человек полсотни собралось здесь, и Пьетро, окруженный знатными особами, веселый, хмельной, хохочущий, сидел далеко от Троянды и был далек как никогда. Она ела рассеянно, не ощущая вкуса, не без удивления поглядывая на стайку молоденьких, хорошеньких женщин, одетых в свободные одеяния, с роскошно убранными волосами, которые почему-то не сводили с Троянды глаз, перешептываясь и пересмеиваясь. Словом, обед был истинным мучением, которое длилось до тех пор, пока надменный, сдержанный Луиджи не позвал Троянду от стола и не вывел в соседнюю комнату, где ее ждала женщина с безумными от усталости глазами, нагруженная пухлым узлом.
