И вдруг его словно ожгло. Он понял, как отомстить Анисье! Говорят же, что сразу после смерти душа еще вьется над телом, не в силах отдалиться от него. Значит, Анисьина душа откуда-то глядит… может, вон из того уголка под потолком! – наслаждается страданиями своего убийцы. Марко погрозил кулаком в этот угол – и расхохотался. Недолго, недолго тебе наслаждаться!
Он лукаво поглядел в мертвое Анисьино лицо и выскочил в тесный коридорчик, пытаясь вспомнить расположение комнат. Да на втором этаже, собственно, только горница, да крестовая комната (что-то вроде домашней молельни), да светелки-спальни: Анисьина, Михайлова (теперь пустая) – и еще одна. Дочери Анисьиной! Дочь-то и надо Марко!
С отвращением и ненавистью взглянув на худенькое тельце, свернувшееся клубочком в пуховиках, он стащил девочку с постели, потащил было в соседнюю комнату, где еще витала душа изменницы Анисьи, чтобы увидела та, как закричит, забьется девочка на трупе, как зайдется в корчах ужаса, но вопль, раздавшийся за стеной, пригвоздил его к месту:
– Спасите люди добрые! Спасите, кто в Бога верует!
О, дьявол… Это голос служанки, Анисьиной служанки! Какая злая сила принесла ее ночью в опочивальню госпожи?! Она весь дом своим воплем переполошила! Сейчас затопают по коридорам, ворвутся, схватят…
Не выпуская девочки, которую он держал под мышкой, локтем зажимая ей рот, Марко подскочил к двери, опустил засов. А теперь? А дальше что? Перед мысленным взором с невероятной быстротой промелькнула виденная месяц или два назад казнь убийцы. Тоже мужик хаживал к полюбовнице, чужой бабе, – да и прибил ее, когда она отказалась с ним встречаться и впредь. Все точь-в-точь как у Марко, и, надо полагать, кара его настигнет точь-в-точь такая же: посадят его связанного на тачку, довезут до лобного места, да при этом станут щипать раскаленными щипцами. А потом отрубят руки, после чего четвертуют, и четыре части тела будут развешаны в четырех разных местах Москвы, руки же, учинившие убийство, пригвоздят к стене ближней церкви…
Ну, так не бывать же этому!
Ринулся к окну, рванул створки. Посыпались слюдяные вставки, расписанные разноцветно травами, листьями, сказочными чудовищами. Марко усмехнулся с презрением, вполне понятным для жителя города, где стекло было красивой обиходной игрушкою. Мечтал подарить Анисье настоящие венецианские стекла для ее светлицы… И мысль о мести вдруг снова овладела всем его существом, заставив даже позабыть о страхе.
Что-то толклось, реяло, мешалось в голове, какие-то замыслы клубились, точно грозовые тучи, но ежели б кто-то всеведущий взял на себя труд проникнуть в эту сумятицу и разложить все по полочкам, он добрался бы до имени Гвидо.
Гвидо – так звали младшего брата Марко Орландини, единственного человека, которого тот любил до тех пор, пока в один черный день Анисья не перешла дорогу. Гвидо было десять лет, и вот уже два года, как он жил в Риме, в монастыре Святого Франциска, куда отдали его по обету отца, в благодарность за чудесное выздоровление старшего Орландини от чумы. Отец уже и тогда был глубоким стариком; так что выздоровел он и впрямь чудом. Но спустя год он все-таки умер, и Марко частенько посещала святотатственная мысль: а не слишком ли большая цена за год жизни дряхлого старца – вся загубленная жизнь юного существа? Гвидо был мучительно несчастлив в монастыре, но уже в свои десять лет принимал свершившееся как неизбежность и готов был терпеть эту каждодневную незаслуженную кару до смерти. Словом, Марко знал одно: жизнь монастырская для существа юного – адская мука на земле, и этой муке заживо он намерен был подвергнуть дочь Анисьи. Славная шутка: православную – в католический монастырь! И все для того, чтобы отомстить изменнице-матери…
Девчонка как-то слишком уж безропотно обвисала под его локтем, и он испугался – не придушил ли ненароком? Это было слишком легко, слишком просто, да и не нужно, это нельзя было допустить, и Марко встряхнул ее, заглянул в лицо. Нет, слава Пресвятой Мадонне, жива еще, но едва дышит от страха: светлые, серо-голубые глаза обесцветились, залитые слезами, в которых отражается-перемигивается огонек лампадки да лунный неживой свет.
– Молчи, не то убью, – прошипел Марко, с трудом подбирая слова. В самом деле: он знал по-русски лишь самые простые обиходные и деловые выражения, необходимые ему в торговле, да еще несчетно нежных, ласковых, потайных словечек. Злу, угрозе раньше просто не было места в его лексиконе!
Однако девчонка поняла: слабо мигнула – тяжелые слезы покатились по щекам, но она даже не осмелилась вытереть их. Такое послушание порадовало Марко. Он так же грозно велел ей одеться потеплее и, за ту минуту, пока девчонка торопливо натягивала на себя какое-то тряпье, схватил резной сундучок, похожий на большой печатный пряник: Анисья рассказывала, что, когда родилась дочь, она сделала ей особый сундучок, куда откладывала ценности для приданого. Ценности – это было хоть какое-то искупление для мучений, которые он претерпел от Анисьи. Марко пожалел, что уже нельзя добраться до опочивальни Михайлы, заглянуть в его сундуки, но тотчас вспомнил, что брат Анисьи, уезжая, почти все их отдал на сохранение в монастырь – так называемой поклажею, – а что осталось, взял с собою на покупку мехов. И сколько денег Михайла еще увез!
По бревенчатым стенам со второго этажа Марко спустился бы с закрытыми глазами, но теперь одной рукой он тащил девчонку, а другой цеплялся за примороженные бревна.
Луна посеребрила сугробы, и все вокруг, чудилось, звенело от стужи, но он не чувствовал холода, хотя был в одном камзоле. Марко осознал это, только ступив на землю, и ему вдруг сделалось на миг нестерпимо жарко, когда он вспомнил: его короткий, легкий полушубок остался валяться на полу Анисьиной опочивальни, где Марко бросил его, безотчетно сдернув, – и забыл.
Ну, теперь уж точно надо бежать, и поскорее! Бежать не только отсюда, но и из Москвы, изо всей Московии. Непременно, когда обнаружат полушубок, чей-нибудь ушлый ум вспомнит, кому он принадлежал… Тут уж не отговоришься, не оправдаешься – в момент поволокут на казнь…
Его начала бить дрожь. Ничего, какое-то малое время у Марко еще есть. Добежать до дому, где он стоял на постое, взять вещи, деньги. Мало, ох мало денег! Но зато он спасет жизнь, а в Венеции еще выручит хорошую плату за девчонку. Зачем, в конце концов, делать ее послушницей? Много чести этой мужичке! Марко продаст ее в услужение, в рабыни. В монастырские рабыни!
От этой мысли на сердце сделалось легче. Каково-то теперь Анисье, так любившей дочь? И каково будет ей глядеть с небес на мучения маленькой рабыни?
Он думал, а быстрые ноги уже донесли его знакомой тропой до частокола. Вот выломанная жердь, вот пролаз. Проскочил сам, протащил за собой девчонку. Она запуталась в полах, упала. Марко зло дернул ее за руку… Он знал, что придется ехать все время по лесам, терпеть всевозможные неудобства и трудности, но всякое неудобство сейчас казалось ему удобством. Он внушал себе ничего не бояться, настолько велико было его стремление оказаться подальше отсюда. Но ведь придется тащить за собой эту докуку… Porco Diavolo
[6], не отомстит ли он сам себе, взваливши на плечи такую ношу?! Но все, дело сделано: куда ж деваться… Остается надеяться на нравы русские, говорящие: вдвоем в дороге веселее. И мысль о том, как страдает сейчас душа Анисьи, снова согрела его измученное существо.
