Страшно! Попадешь к чуде-юде на зубок — лететь клочкам по закоулочкам! Сожрет — не поперхнется…
Вот и сидят мальцы на самой верхотуре. Дразнятся:
— Гей, пан, драный жупан! У тебя чаклуны в погребе развелись!
— Як пацюки!
[34]
— Гей, змеюки подколодные, вылазьте!
— А собака-то у них страшный!
— Да то, мабуть, чаклун-перевертень!
— А ну, собака, кусь! кусь! ось тебе сальца, ось тебе смальца!..
— Гей, Павло, дай мне дрючка, я того кобеля перетяну!
— Выходь, мажено-смажено!
[35]
Выходь!
— Агов! выходь!..
Весело огольцам. Безопасно. Ну, выпорют, в крайнем случае, за усердие — в первый раз, что ли? А тут такое развлечение! Когда еще доведется безнаказанно пана с клятыми чаклунами обругать ругательски, да еще у всех на виду, на слуху?! Камнями покидаться (ох, чую, скоро полетят!), собаку панскую дрючком перетянуть?..
Вслед за детьми к ограде подтянулись бабы. И гвалт, естественно, усилился стократ:
— Грицька, Грицька мово сглазили, ироды!
— Убить хотели!
— Ужо припомнится! ужо закаетесь, лиходеи!
— Боженька, он все видит!
— Василя, Василька верните! чертово отродье! Куда кровиночку дели, харцызяки?!
— Ось зараз вам мужики красного петуха пустят! как Бог свят, пустят!
— Отродье бисово!
— Пекельники!
Орут бабы, дразнятся мальчишки, лает, прыгает у забора верный Трисмегист — а сзади, по дороге, тем временем мужики подходят. С топорами, с кольями, с вилами — кто с чем. Многие и вовсе без ничего. Только не спешат мужики. Остановились за спинами своих благоверных, цыгарки раскуривают. С ноги на ногу переминаются, на дом господский смотрят, переговариваются вполголоса. Мужики, особенно здешние гречкосеи — народ обстоятельный. Им всякое дело сперва обмозговать требуется, перекурить, когда самогонка есть — то и самогонки выпить.
Это бабы с детворой на язык скорые…
— Да шо ж це робыться?! Ты поглянь! нет, ты поглянь на их!
— Шо, Катерино?
— А то! Мы туточки роздыраемось, а им хоть бы шо! Заперлись у хате и молчат, як ота рыба об лед!
— Гей, телепни, вы шо, цыгарки смалить сюды пришли?! Вам скоро промеж ясны очи наплюют, а вы стоите?!
— Може, там нема никого? Убегли?!
— Мужики! Чи вам повылазило?! То робыть шо-нэбудь, хай вам грець!
Переглянулись мужики.
Сплюнули; сапогом растерли.
— То цыть, дурные бабы! Цыть, я кому сказал!
Э, да этот, который их приструнить пытается, в казенной форме!
Урядник!
— Мы тут зачем, я вас спрашиваю?! Зачем?! Бунты учинять и прочие безобразия? Или мажье семя изобличить и к ответу призвать, по всей строгости, значит?!
— Призвать!
— По строгости!
— Ряшки начистить!
— Хай Василька вернут, кровиночку… — взвился одинокий вой.
Ты гляди! а примолкли маленько!
— Мы к пану князю с челобитной! Про кубло мажье, шо под боком у ихней светлости! Так мы ему глаза откроем, и задержать поможем, ежли шо! И доставить, куда следовает!
— Поможем!
— Откроем!
— Доставим!
— Куды следовает!
— У пекло их следовает!
— На вилы!
— Дык эта… ЕПУТАЦИЮ надо выбрать, ось! Шоб с паном князем толковать, стало быть!
— Вот ты, Демид, и иди, ты у нас власть!
— Да куды ж вы смотрите! Демид же сглаженный-спорченный! Он с моим Остапом тем чаклунам запродаться хотел!
— Цыть, дурна баба!
— В глаз! в глаз ей, Остап Тарасыч! Ай, козак! лыцарь! И в левый, в левый теперь! Остап Тарасыча в епутаты! голову!
— Шинкаря! Ицика в епутаты! Ицик хитрый, его хрен обдуришь!
— Ото дило! Шинкаря давай!
— Шинкаря! Голову! Демида-урядника!..
Слава тебе, Господи! Жечь сразу не решились, собрались переговоры устраивать. Глядишь, пронесет…
Пока шум да дело, за оградой сыскали заодно и кривлянцовского голову — тот вместе с шинкарем прятались в задних рядах, и, судя по их виду, оба больше всего желали оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако против общества не попрешь; пришлось соглашаться и благодарить за оказанную честь.
Толпа-то у них, будто теленок-страхолюдина — двухголовая…
Не обошлось без скандала: небритый плюгавец, отец сгинувшего Василька-крестника, все норовил попасть в число «епутатов». Но его гнали. У тебя, мол, свой интерес, своя обида, и вообще, ты кто такой? голь перекатная?!
Плюгавец обижался, орал, размахивал грязным (даже отсюда видать!) кулаком, грозился все мажье семя посадить на вилы, а клятым «запроданцам» насыпать соли на хвост. Рядом причитала его жена, разорялась Катерина-головиха, и хмурился здоровенный конопатый Ондрейка-коваль — тот самый, которому мой Феденька нос своротил.
Феденька — он такой, он может…
А еще в толпе вьюном крутился карла-юродивый. Подвывал: "Обидеть хотят свет-Прокопьюшку! обороните, люди добрые, не дайте в обиду! Свет-Прокопьюшка чует! чует!.." Юрода пытались утешать, чем-то кормили, и он ненадолго умолкал, набив рот дармовой снедью; но потом, прожевав, снова заводил свою шарманку.
Со стороны это, наверное, выглядело потешно; жаль, мне было не до смеха. Ведь толпа хуже зверя! да что я — зверь дикий много, много лучше! Никогда не знаешь, что этим ветошникам в следующий момент в голову взбредет! Сейчас они переговоры вести надумали, а через пять минут дуры-головихи с юродивым наслушаются — и усадьбу палить сунутся!
Страшно. Никогда еще так страшно не было! Хотя нет, вру. Было. Там, на лесной заимке, когда Петюнечка…
Нет, не вспоминать! Уж лучше в окно смотреть буду.
Отодвигаю подальше краешек тюлевой занавески — осторожно, чтобы ветошники не заметили…
* * *
У ворот — семеро. Остальные притихли, назад подались. Кого еще выбрали, я недослышала, да и какая разница? Я их все равно никого не знаю. Вон, стоят, мнутся. И им боязно. Урядник через плечо на толпу окрысился: заткнитесь, мол, раз выбрали — теперь не мешайте!
Потом вперед прошел, в ворота стукнул. Деликатно так, я даже звука не услышала. Еще раз стукнул, погромче. Тут и шинкарь вмешался:
