— Дозвольте здравицу, ваша бдительность?
Джандиери благосклонно кивнул, садясь обратно в кресло: дескать, даю княжеское позволение.
— Счастья в вашу хату полные закрома! нехай Господь благословит сей дом! Не гневайтесь, ежли шо не так — мы люди простые…
— Ах, я без ума от простых людей!.. я просто без ума!..
Но я уже не слушала Княгиню. Я смотрела туда, за ограду, где собралось слишком много простых людей.
"Без ума!.. — эхом отдавалось у меня в голове, суля страшное. — Без!.. ума!.."
— Ведьма! Ведьма! В очи плюет! зло в сердце носит! Ведьма! — народ расступился, и мне хорошо видно, как юрод-Прокопий катается с криком по земле, задирая к небу толстые, голые, чудовищно грязные ноги, а люди пятятся от него в суеверном страхе.
— Хто — ведьма? Барыня, шо ль?!
— Ты в своем ли уме, Прокопий?!
— Да он отродясь в своем не был! не бачишь, чи шо?
— Гы!
— А мы шо тут робымо? Стоим, як дурни, та зыркаем?
Смех — плохой, дерганый, на грани истерики.
— Ты глянь! нет, ты поглянь! — хмельное дудлят!
— Так ото ж! Уважают…
— Ой, людоньки! ой, приворожили епутатов! очи им отводят та горелкой заливают!
— Хто б мне залил… я б тому в ножки!..
— Они тебе зальют — в пекле очухаешься!
— Не, ну погляньте! Шоб сам пан князь, и отак, разом…
— Та злякався
[37]
вин! Плыв, плыв, а на берегу всрався!
— Ото ж! Гроши сует, чарку подносит! — нам, черному люду!
— Знать, боится! Знать, есть, чего!
— Шо маги, шо паны — одна кодла!
— Подпалить — и весь сказ!
— То иди, пали! Огоньку дать? Чи сам всрався?
— Хто, я? Да я тебе…
— Ты не мне, ты им!..
— Та шо ж вы за чубы! заждить, пока выборные вернутся!
— Ой, Прокопий… Шо з им?!
Юродивый внезапно прекратил кататься по земле и вопить. Теперь он, скорчившись в пыли и обхватив голову руками, плакал навзрыд. Мало-помалу стихали крики, и мрачная, зловещая тишина воцарялась над толпой — чтобы в этой тишине еще отчетливей раздавались рыдания блаженного Прокопия.
А еще стал слышен под окном успокаивающий голос отца Георгия:
— …как смиренный служитель Господа нашего, также облеченный властью епархиального обер-старца, призванного следить за законностью приговоров по делам о применении "эфирных воздействий". Напомню, что его светлость — полковник Е. И. В. особого облавного корпуса жандармов. Вы совершенно правильно сделали, что пришли сюда!
— Да-да, их отрешенность говорит дело. Явитесь завтра в город, скажем… к девяти утра. Я объясню, куда. Напишете заявление, с вас снимут свидетельские показания, — и делу будет дан официальный ход. Если действительно имело место эфирное, то есть магическое, воздействие — виновные будут наказаны по всей строгости закона, можете не сомневаться.
— Та это… ваша мосць!.. нас-то, кривлянчан, за шо в город? Не видали мы ни арапа. Это все цвиркунцы, да голова ихний — они нехай и малюют все те бумаги. А мы шо? Наша хата с краю…
— Разумеется, показания будут сниматься только с очевидцев.
— Ото верно, ясный пан! спасибочки! а то шо ж мы?..
Перспектива являться в жандармское управление, давать там показания и подписывать всякие бумаги «епутатов» отнюдь не прельщала. И если кривлянчане от этого смутного дела отбоярились на вполне понятных основаниях, чем и были весьма довольны, то Остап Тарасыч клял себя за то, что ввязался в эту историю.
У меня сложилось впечатление, что он не падает в ножки князю и не молит о снисхождении лишь из боязни наказания за что-то большее, чем просто мужичий бунт.
— Ваша мосць! Народишко-то, не про нас будь! угомонить бы надо. Мы хоть люди малые, да с понятием, а с тех дурней всякое станется… — шинкарь, как обычно, держал нос по ветру.
— Это мы мигом! запросто! — радостно ухмыльнулся урядник, с некоторым трудом выбираясь из-за стола. Хлопнул напоследок недопитую кем-то чарку, вытер рот. — Батюшка, не погнушайтесь, выйдите со мной к обчеству!..
Отец Георгий согласно кивнул и двинулся следом за лихим урядником.
— Цыть, обчество! — заорал урядник. Толпа, и без того примолкшая, заглохла окончательно. Лишь чирикнула в кроне какая-то глупая пичуга, да безнадежно плескались, затихая, рыдания юродивого.
— Усе путем, сельчане! вы уж не сумлевайтесь! Завтра Остап Тарасыч в город поедет, бумаги важные малевать! Будьте покойны! А туточки паны добрые, нема средь них мажьей силы, нема и отродясь не бывало! Сейчас батюшка вам Христом-Богом, Перво-Ответчиком нашим поклянется, и хрест святой в том поцелует. Ну шо, поверите тогда?!
— Поверим! — нестройно загудели мужики, и бабы подхватили:
— Ежли Христом-Богом…
— И хрест святой…
— Сам батюшка…
— То хай клянется, а мы поглядим!
— Прошу вас, батюшка; заспокойте народ, — урядник довольно скалил лошадиные зубы, не видя, что отец Георгий уставился на него, будто святой схимник на беса-искусителя. — Ну, целуйте хрест, та пойдем, еще хильнем по чарке…
Священник стоял, не в силах сдвинуться с места. Губы его тряслись:
— Я… я не могу!
— То шо ж "не могу"? вишь, обчество просит!
— Я… я…
Лицо его отрешенности заливала восковая бледность.
XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ КАМНИ
Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною;
и я топтал их во гневе Моем и попирал их в ярости Моей;
кровь их брызгала на ризы мои, и Я запятнал все одеяние Свое;
ибо день мщения — в сердце Моем…
Книга пророка Исаии
…желание было острым и холодным.
Как змея под одеялом.
Федору хотелось пристрелить дурака-урядника за его выходку. Он смотрел в окно столовой, как отец Георгий пятится назад, заслоняясь руками, хотя никто не пытался ударить или обидеть священника; как недоуменно моргает урядник, и на круглом, туповатом лице его отражается искренне изумление пополам с обидой — я ж как лучше! как лучше хотел!.. рыхлая, еще минуту назад разнородная масса людей становилась цельным, страшным в грядущей ярости монолитом — вот-вот, в следующий миг, они поймут, осознают, сообразят…
Но первыми все-таки успели не они.
Один из висевших на ограде мальчишек изловчился-таки, мартышкой свесился вниз и уже было ткнул палкой в спину догу — но в последний момент Трисмегист извернулся и мраморной молнией взлетел в воздух.
