71
Мореллиана
Что, в сущности, Означает вся эта история о том, чтобы обрести тысячелетнее царство, некий Эдем, другой мир? Все, что пишется в наше время, конечно из того, что стоит читать, все определено тоской по нему. Комплекс Аркадии, возвращение в великое лоно, back to Adam, le bon sauvage.
[590] Потерянный рай,
[591] ищу, чтоб найти, теперь я во мраке навек… Носишься с идеей то островов (см. Музиля), то гуру (если у тебя хватит денег на самолет Париж — Бомбей), то просто вцепляешься в чашечку кофе и рассматриваешь ее со всех сторон, и это уже никакая не чашечка, а свидетель того свинства, в котором мы все по уши увязли, да и как она может быть всего-навсего чашечкой кофе, если самый тупой из журналистов просвещает нас насчет квантовой теории, Планка и Гейзенберга,
[592] выбивается из сил, чтобы на трех колонках объяснить нам, что все вокруг дрожит, и вибрирует, и, как кот, изготовившийся к прыжку, с нетерпением ждет мощного выброса водорода или окислов кобальта, от которого все мы взлетим вверх тормашками. Выражаясь без прикрас, так сказать.
Чашечка с кофе — белая, простодушный дикарь — смуглый, а Планк — потрясающий немец. А за всем этим (всегда есть какое-то «за», надо признать, это ключевая идея современного мышления) Рай, другой мир, попранная невинность, которую напрасно пытаются вернуть, обливаясь слезами, где ты, земля Уркалья.
[593] Так или иначе, но все ее ищут, все хотят отворить эту дверь, чтобы войти и тоже сыграть свою партию. И все это не из-за Эдема как такового, и не столько из-за него, просто хочется оставить за спиной реактивные самолеты, физиономию Никиты или Дуайта, Шарля или Франсиско,
[594] подъем по будильнику, градусник и банки, уход на пенсию пинком под зад (сорок лет протирать задницу, чтобы потом не было мучительно больно, но все равно больно, все равно носок ботинка впивается каждый раз все глубже и припечатывает все сильнее бедную задницу, чья бы она ни была — кассира, лейтенанта, преподавателя литературы или медсестры), и мы говорим, что homo sapiens ищет дверь не для того, чтобы войти в тысячелетнее царство (хотя ничего плохого, ей-богу, ничего плохого в этом нет), а лишь для того, чтобы закрыть ее за собой и, вильнув хвостом, как собака от радости, знать, что ботинок этой сучьей жизни остался позади и колотит в закрытую дверь, а ты можешь расслабиться и не поджимать свою бедную задницу, расправить плечи и войти в цветущий сад или сидеть и смотреть на облака хоть пять тысяч лет, хоть двадцать тысяч, если б было можно, и никто на тебя не рассердится, — сиди тут и любуйся себе на цветочки.
Время от времени в стане тех, кто получает всевозможные пинки под зад, попадается кто-то, кому хочется не только закрыть за собой дверь, дабы защититься от пинков во всех трех традиционных измерениях, не считая тех, которые исходят от таких категорий, как познание как давно прогнивший принцип здравого смысла, или другой подобной белиберды, но еще и потому, что такие субъекты верят вместе с другими безумцами, что нас в этом мире нет, что наши великие прародители бросили нас в этот мир против течения и надо как-то из этого выбираться, если не хочешь превратиться в конную статую или в образцового дедушку-семьянина, и что ничего еще не потеряно, если у тебя есть смелость заявить, что потеряно все, и надо начинать сначала, как в той истории о славных рабочих, которые в одно прекрасное утро августа 1907 года поняли, что туннель из Монте-Браско рассчитан неверно и что они выйдут на поверхность, отклонившись в сторону на пятнадцать метров от югославских рабочих, которые шли им навстречу из Дубливны. Что же сделали те славные рабочие? Славные рабочие оставили туннель в том виде, в каком он был, вышли на поверхность и, проведя несколько дней и ночей в тавернах Пьемонта, начали рыть на свой страх и риск в другой части Браско, двигаясь вперед и не заботясь о том, что делают в это время югославские рабочие, и дошли, таким образом, через четыре месяца и пять дней до южной части Дубливны, к немалому удивлению школьного учителя-пенсионера, который увидел, как они выходят на поверхность совсем рядом с его уборной. Похвальный пример, которому должны были бы последовать рабочие из Дубливны (правда, надо признать, что славные рабочие никому не сообщили о своих намерениях), вместо того чтобы упорно пытаться соединиться с несуществующим туннелем, как это бывает с некоторыми поэтами, которые высовываются из окна своей комнаты прямо посреди ночи.
Кому-то это может показаться смешным, кто-то может подумать, что все это говорится не всерьез, ан нет, очень даже всерьез, одна улыбка прорыла гораздо больше всяких полезных туннелей, чем все слезы мира, хотя разные упертые выскочки могут и дальше считать, что Мельпомена плодотворнее, чем Королева Маб.
[595] Следовало бы раз и навсегда с этим не согласиться. Выход, может, и есть, но этот выход должен стать входом. Может, и есть тысячелетнее царство, но, если бежать от неприятеля, вражеской крепости не возьмешь. По сей день нынешний век только и делает, что убегает от тысячи разных вещей, ищет какие-то двери и порой их вышибает. Что происходит потом, никому не известно, те, кому удавалось это увидеть, погибали, тут же проваливаясь во мрак забвения, другие осуществляли свое маленькое бегство, встав на путь конформизма, в небольшой загородный домик, в литературные или научные изыскания, в туристические поездки. Бегства планируются, они технологически разработаны, у них есть соответствующий модуль или формула, как у нейлона. Существуют дураки, которые верят, что напиться — это метод или что можно найти выход в наркотиках или гомосексуализме, сгодится любая вещь, прекрасная или пустяковая сама по себе, однако глупо возводить ее в систему или считать ключом к тысячелетнему царству. Может, и есть другой мир где-то внутри этого, но только мы его не отыщем, складывая по кусочкам из потрясающей беспорядочности дней и жизней, не отыщем мы его, ни атрофируя жизнь, ни гипертрофируя ее. Того мира не существует, его нужно заново возрождать, как птицу феникс. Тот мир существует внутри этого, как в составе воды существуют кислород и водород или как на страницах 78, 457, 3, 271, 688, 75 и 456 Академического словаря испанского языка есть все необходимое, чтобы написать какую-нибудь одиннадцатисложную строфу из Гарсиласо.
[596] Допустим, что мир — это некая фигура речи, которую надо суметь прочесть. Прочитав, мы сумеем ее воссоздать. Кому интересен словарь сам по себе? Но если в результате сложных алхимических реакций, взаимопроникновения и смешения простейших элементов появляется Беатриче на берегу реки, почему естественным образом не предположить, что из этого тоже может что-то в свою очередь родиться? Какой бессмысленной выглядит задача человека, нацепившего на себя парик и складывающего по кусочкам свой надоевший до тошноты еженедельный распорядок: одна и та же еда, одни и те же дела, чтение одной и той же газеты, приложение одних и тех же принципов в тех же самых обстоятельствах. Может, это и есть тысячелетнее царство, но если мы однажды туда войдем, если станем им — оно будет называться по-другому. Даже если подхлестывать время хлыстом Истории, даже если покончить с нагромождением всяких даже, все равно нашей целью останется красота, а пределом желаний — мир на земле, мы всегда будем по эту сторону двери, где, в сущности, не всегда так уж плохо, где достаточно людей, довольных своей жизнью, у которых есть хорошие духи, приличная зарплата, высокохудожественная литература, стереофонический проигрыватель, и что, собственно, волноваться, если мир все равно когда-нибудь придет к концу, история уже приближается к своей наивысшей точке, род человеческий выходит из промежуточной стадии и переходит в эру кибернетики. Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо.
