— Это уже было сказано Клагесом
[729], — произнес Грегоровиус.
— А я на авторские права и не претендую, — сказал Оливейра. — Суть в том, что реальность, принимаешь ли ты реальность Святого престола, Рене Клера
[730] или Оппенгеймера
[731], — это всегда реальность условная, неполная и частичная. Восхищение иных людей, которое вызывает у них электронный микроскоп, представляется мне не более плодотворным, чем восхищение консьержки перед святым чудом в Лурде
[732]. Одни верят в так называемое материальное, другие в так называемое духовное, одни живут как Эмманюэль, а другие следуют нормам дзен, одни рассматривают человеческую судьбу как экономическую проблему, другие — как полнейший абсурд, перечисление может быть очень долгим, выбор огромный. Но сам факт того, что есть выбор и что перечислять можно без конца, лишь доказывает, что мы находимся на предысторическом этапе и что мы предчеловечество. Я не оптимист и сильно сомневаюсь, что когда-нибудь мы достигнем нашей настоящей истории и станем настоящим человечеством. Будет очень трудно дойти до того самого Yonder, о котором я говорил Рональду, ведь никто не станет отрицать, что проблема действительности ставится в рамках всеобщности, речь не идет о спасении отдельных избранных. Люди, которые реализовали себя, которым удалось преодолеть время и сделаться его интегрированным выражением, если можно так выразиться… Да, я полагаю, что такие были раньше и что такие есть теперь. Но этого недостаточно, я чувствую, что мое спасение, если предположить, что оно вообще возможно, должно быть спасением всех до последнего человека. Вот так-то, старик… Мы не среди полей близ Ассизи и не можем рассчитывать на то, что один пример подлинной святости — это уже святость для всех, что каждый гуру станет спасителем для своих учеников.
— Спустись из Бенареса к нам, на землю — посоветовал Этьен. — Мы говорили о Морелли, так мне кажется. И чтобы собрать все воедино, мне кажется, что этот пресловутый Yonder не стоит представлять себе в виде будущего, во времени или в пространстве. Если мы так и будем держать за основу кантовские категории, как, мне кажется, хочет сказать Морелли, то мы никогда не выберемся из трясины. То, что мы называем реальностью, подлинной реальностью, которую мы можем назвать также Yonder (иногда очень помогает, если назвать одно и то же явление разными именами, по крайней мере так мы избежим того, что понятие замкнется в себе и одеревенеет), повторяю, подлинная реальность — это не что-то грядущее, не цель, не последняя ступенька, не конец эволюции. Нет, это что-то уже существующее, оно внутри нас. Его можно почувствовать, достаточно решиться и протянуть руку в темноте. Я чувствую это, когда рисую.
— Может быть, это абсолютное Зло, — сказал Оливейра. — А может, просто творческая экзальтация. Это тоже может быть. Да, может, это именно она.
— Вот она, — сказала Бэбс, пробуя рукой свой лоб. — Я ее чувствую, когда немного выпью или когда…
Она прыснула и закрыла лицо руками. Рональд любовно толкнул ее в бок.
— А у меня нет, — серьезно сказал Вонг. — A-а, вот, есть.
— По этой дороге мы далеко не уйдем, — сказал Оливейра. — Что нам дает поэзия, как не предвидение? Тебе, мне, Бэбс… Царство человека родилось не от нескольких вспыхнувших искр. Весь мир был полон этим предчувствием, плохо только, что он снова впал в hinc и nunc.
[733]
— Ну вот, ты понимаешь только тогда, когда с тобой говорят в рамках абсолюта, — сказал Этьен. — Дай мне закончить то, что я хотел сказать. Морелли верит в то, что если бы «певцы заветной лиры», как выражается Перико, смогли проложить дорогу сквозь окаменевшие и угасающие формы, будь то обычное наречие, чувство времени или любое другое, что тебе нравится, они бы впервые в жизни сделали что-то полезное. Покончили бы с читателем-самкой или, по крайней мере, серьезно уменьшили количество таковых и помогли бы тем, кто пытается достичь Yonder. Техника рассказа таких, как он, — это попытка сдвинуться с насиженного места.
— Да, чтобы оказаться в грязи по самые уши, — сказал Перико, в котором к одиннадцати часам вечера просыпался дух противоречия.
— Гераклит, — сказал Грегоровиус, — закопался в дерьмо по макушку и вылечился от водянки.
— Оставь в покое Гераклита, — сказал Этьен. — Меня уже в сон клонит от всей этой белиберды, тем не менее я хочу сказать следующее, два момента: Морелли, похоже, убежден в том, что если писатель пойдет на поводу у языка, который ему продали вместе с бельем, что на нем надето, вместе с именем, вероисповеданием и гражданством, его произведения будут иметь лишь эстетическую ценность, ту самую, которую старик презирает чем дальше, тем больше. Он говорит об этом достаточно ясно: он считает, что невозможно обличать, находясь внутри системы, к которой принадлежит то, что он обличает. Выступать против капитализма с ментальным и словарным багажом, которые происходят из этого самого капитализма, — значит терять время. В качестве исторических результатов можно достигнуть марксизма или еще чего-нибудь на твой вкус, но Yonder — это не просто история, Yonder — это кончики пальцев, которые высовываются из воды, ища, за что зацепиться.
— Вздор, — сказал Перико.
— И потому писатель должен бросить язык в костер, покончить с устойчивыми формами и идти дальше, поставить под сомнение то, что этот язык вообще способен выразить его мысль. Покончить не со словами как таковыми, но с языковой структурой в целом как со структурой общения.
— Для чего, в общем-то, и пользуются языком более или менее понятным.
— Конечно, Морелли не верит ни в звукоподражание, ни в буквализмы. Речь не идет о том, чтобы заменить синтаксис автоматическим письмом или каким-нибудь другим расхожим трюком. Он хочет переступить через литературу как таковую, через книгу, если хочешь. Иногда через слово, иногда через то, что это слово передает. Он действует как партизан, взорвет, что сможет, остальное — как получится. Но, согласись, из этого не следует, что он не умеет писать.
— Вообще-то, уже пора домой, — сказала Бэбс, которой хотелось спать.
— Можешь говорить что хочешь, — упорствовал Перико, — однако ни одна революция не была направлена против существующих форм. Речь идет о содержании, приятель, о содержании.
— Мы столетиями тащим за собой содержательную литературу, — сказал Оливейра, — результат видите сами. Именно через литературу я понимаю, представь себе, все, что говорится и думается.
