(-64)
109
Иной раз Морелли пытается оправдать бессвязность своей прозы, утверждая, что жизнь других людей, такая какой она предстает перед нами в так называемом реальном плане, похожа не на фильм, а на фотографию, то есть мы не можем охватить весь сюжет целиком, а только отдельные его фрагменты, как греки досократовской эпохи. Только в отдельные моменты мы можем быть с кем-то другим, чью жизнь, как нам кажется, мы понимаем, — либо когда нам говорят о нем, либо когда он сам рассказывает нам о своем прошлом или развертывает перед нами планы своих будущих действий. В конце концов получается что-то вроде альбома с фотографиями, собрание зафиксированных моментов: для нас остается невидимым и процесс перехода из вчера в сегодня, и первый укол неизбежного забвения. Поэтому нет ничего странного в том, что он говорит о своих персонажах в максимально хаотической форме, которую только можно себе представить; связать разрозненные фотографии таким образом, чтобы из этого получился фильм (что так нравится читателю, которого он называет читателем-самкой), означало бы заполнить литературой, предположениями, гипотезами и измышлениями зияющие пробелы между снимками. Порой на фотографии видна только чья-то спина, или рука, опирающаяся на дверной косяк, последние минуты прогулки в поле, открытый рот, из которого вот-вот вырвется крик, пара башмаков в шкафу, люди, гуляющие по Марсову полю, потрепанная открытка, запах духов «Мой коготок» и прочее в том же роде. Морелли полагал так: все, что читатель видит на таких фотографиях и что он старался представить в максимально заостренном виде, должно поставить читателя в условия сопереживания, сделать его почти что участником событий, переживаемых его героями. Все, что он узнавал о них благодаря работе своего воображения, тут же конкретизировалось в действии, но он никогда не пытался включить это в уже написанное или использовать как литературный материал. Мостик между одним событием и другим во всех этих жизнях, так смутно и так непоследовательно описанных, должен представить себе или придумать сам читатель — от манеры причесываться, если Морелли никак об этом не упомянул, до побудительных причин тех или иных поступков, пусть даже необычных или эксцентричных. Книга должна походить на один из тех рисунков, которые предлагают психологи гештальт-школы
[763], где определенный набор линий побуждает наблюдателя дополнить в своем воображении недостающие, чтобы рисунок получился законченным. Но порой недостающие линии как раз являются главными и единственными, которые раскрывают смысл. В этом вопросе игривости и дерзости Морелли не было предела.
При чтении книги порой создается впечатление, будто Морелли надеется, что в какой-то момент накопление отдельных моментов само собой вдруг превратится в реальность. Без всякого придумывания мостов, без сшивания отдельных кусков ковра вдруг получится город, получится ковер, получатся мужчины и женщины в динамическом развитии, и Морелли как автор будет первым в мире, кто с удивлением обнаружит, что все обрело последовательность и связь.
Однако не следовало особенно обольщаться, ибо последовательность, по сути дела, означала бы легкость восприятия времени и пространства, подчинение вкусам читателя-самки. Морелли никогда бы не пошел на поводу у такого читателя, он скорее стал бы искать такой степени кристаллизации, которая бы, не нарушая беспорядка, в котором крутятся частички этой маленькой планетарной системы, позволила бы понять целиком и полностью законы ее существования, будь то беспорядок как таковой, его бессодержательность или необоснованность. Такой степени кристаллизации, при которой ничто не осталось бы без внимания, но где внимательный глаз мог приникнуть к калейдоскопу и воспринять огромное многообразие цветовых оттенков, воспринять как единую фигуру, imago mundi,
[764] который вне калейдоскопа превратился бы в гостиную в провансальском вкусе или в дамское собрание, попивающее чай с печеньем «Бэгли».
(-27)
110
Сон был похож на башню, состоящую из многих слоев, которые вздымались ввысь и терялись в бесконечности или кругами уходили в недра земли. Меня затянуло в этот водоворот, который стал спиралью, а эта спираль превратилась в лабиринт. Не было ни потолка, ни пола, ни стен, ни выхода. Только какие-то темы, которые все время повторялись с абсолютной точностью.
Анаис Нин
[765]. Зима притворства
(-48)
111
Эту историю ее главная героиня Ивонна Гитри рассказала Николасу Диасу, который дружил с Гарделем в Боготе:
«Моя семья происходит из венгерской интеллигенции. Моя мать была директрисой женской семинарии, где учились девочки из элитарных семей славного города, называть который я не хочу. Когда началось смутное послевоенное время, разметавшее троны, сословия и состояния, я не знала, какой жизненный путь мне избрать. Моя семья разорилась, пав жертвой Трианоновских границ (sic), как тысячи и тысячи других. Моя красота, молодость и воспитание не позволяли мне стать скромной машинисткой. И тут в моей жизни появился прекрасный принц, аристократ из высоких космополитических миров, из европейской золотой молодежи. Я вышла за него замуж, сохраняя все иллюзии юности, несмотря на сопротивление моей семьи, поскольку я была очень молода, а он был иностранцем.
Свадебное путешествие. Париж, Ницца, Капри. Затем крушение иллюзий. Я не знала, куда мне деваться, и не осмеливалась рассказать близким о трагедии моего брака. Мой муж был не способен сделать меня матерью. Мне шестнадцать лет, и я, словно странница, бреду куда глаза глядят, пытаясь забыть свою боль. Египет, Ява, Япония, Поднебесная
[766], весь Дальний Восток, круговорот шампанского и фальшивого веселья и моя сокрушенная душа.
Идут годы. В 1927-м мы окончательно оседаем на Лазурном берегу. Я — женщина из высших слоев общества, я принадлежу к космополитам, которые проводят свою жизнь в казино, дансингах, на скачках, у меня хорошие доходы.
В один прекрасный летний день я приняла окончательное решение: развод. Все в природе было в полном цвету: море, небо, цветущие луга пели песнь любви и праздник молодости.
Праздник мимозы в Канне, карнавал цветов в Ницце, улыбка весны в Париже. Итак, я покинула семейный очаг, богатство и роскошь и устремилась одна в большой мир…
