Время от времени слышалось хриплое дыхание Рокамадура, но Грегоровиус погрузился в музыку, поняв, что может уступить и дать увести себя, не противясь, и на мгновение стать этим давно умершим и похороненным уроженцем Вены. Мага курила, лежа на полу, ее лицо раз или два выступило из темноты, глаза были закрыты, волосы упали на лицо, щеки блестели, будто она плакала, но вряд ли она плакала, глупо думать, что она могла плакать, скорее она в раздражении кривила губы, услышав глухой удар в потолок, еще раз и еще. Грегоровиус вздрогнул и чуть было не закричал, почувствовав, как ее рука сжимает ему щиколотку.
— Не обращайте внимания, это старик с верхнего этажа.
— Но нам и самим-то едва слышно.
— Это трубы, — загадочно сказала Мага. — Все идет по ним, у нас уже так было несколько раз.
— Акустика — удивительная наука, — сказал Грегоровиус.
— Теперь пока не устанет, — сказала Мага. — Придурок.
Наверху продолжали стучать. Мага сердито выпрямилась и сделала звук еще тише. Прозвучали восемь или девять аккордов, пиццикато, и удары послышались снова.
— Не может быть, — сказал Грегоровиус. — Совершенно невозможно, чтобы ему было слышно.
— Ему слышнее, чем нам, в этом-то вся и беда.
— Не дом, а ухо Диониса.
[303]
— Чье ухо? Чтоб ему пусто было, прямо во время адажио. Все стучит и стучит. Рокамадур может проснуться.
— Так, может, лучше…
— Нет, я не хочу. Пусть хоть потолок обвалится. Я бы поставила пластинку Марио дель Монако,
[304] чтоб его проучить, жаль, у меня нет ни одной. Он кретин и свинья.
— Люсия, — мягко сказал Грегоровиус, — уже за полночь.
— Музыка всегда вовремя, — проворчала Мага. — Съеду я из этой комнаты. Тише уже нельзя, мы ничего не услышим. Подождите, прослушаем еще раз последний кусок. Не обращайте на него внимания.
Стук прекратился, и какое-то время квартет благополучно двигался к финалу, не слышно было даже сопения Рокамадура. Мага вздохнула, почти что припав ухом к граммофонной трубе. Снова послышались удары.
— Ну что за идиот, — сказала Мага. — И вот так всегда.
— Не упрямьтесь, Люсия.
— А вы не будьте дураком. Меня тошнит от них, я бы их всех вытолкала взашей. А если мне хочется послушать Шёнберга, если на одну минуту…
Она заплакала, с последним аккордом резким движением сняла с пластинки иглу, и поскольку она была совсем близко от Грегоровиуса, когда она наклонилась, чтобы выключить граммофон, как-то само собой вышло, что он взял ее за талию и посадил к себе на колени. Он погладил ее по голове, отвел волосы от лица. Мага судорожно всхлипывала и кашляла, дыша на него табаком.
— Бедненькая, бедненькая Люсия, — приговаривал Грегоровиус, лаская ее. — Никто-то ее не любит, никто на свете. Все так плохо обращаются с бедняжкой Люсией.
— Глупый, — сказала Мага, глотая слезы благоговения. — Я плачу не потому, что мне хочется плакать, и уж совсем не для того, чтобы меня утешали. Бог ты мой, ну и коленки у вас, острые, как ножницы.
— Посидите еще немного, — умоляюще сказал Грегоровиус.
— Больше не хочется, — сказала Мага. — Да что же это, он все стучит и стучит, идиот несчастный?
— Не обращайте внимания, Люсия. Бедненькая…
— Да говорю же вам, он никак не перестанет стучать, это невыносимо.
— Пусть себе стучит, — переменил тональность Грегоровиус.
— Но вы сами только что возмущались, — сказала Мага, рассмеявшись ему в лицо.
— Ради бога, если бы вы знали…
— Да я и так все знаю, но будьте спокойны, Осип, — сказала Мага, которая вдруг что-то поняла, — этот тип стучит не из-за музыки. Мы можем поставить другую пластинку.
— Боже мой, не надо.
— Но разве вы не слышите, что он продолжает стучать?
— Я поднимусь и набью ему морду, — сказал Грегоровиус.
— Давайте, — поддержала его Мага, вскакивая с его колен и освобождая ему проход. — Скажите ему, что нет у него таких прав — будить людей в час ночи. Идите, поднимитесь к нему, его дверь налево, к ней ботинок прибит.
— К двери прибит ботинок?
— Да, старик совершенно спятил. Ботинок и кусок зеленого аккордеона. Так что же вы не идете?
— Не думаю, что стоит это делать, — устало сказал Грегоровиус. — Это все не то, бесполезно все. Люсия, вы не поняли, что… Да что же это такое, в конце-то концов, перестанет он стучать или нет?
Мага отошла в угол комнаты, сняла висевшую на стене метелку, как показалось Грегоровиусу, и изо всех сил стукнула ручкой метлы в потолок. Наверху воцарилась тишина.
— Теперь можем слушать что хотим, — сказала Мага.
«Я вот спрашиваю себя…» — подумал Грегоровиус, чувствуя, что страшно устал.
— Например, — сказала Мага, — сонату Брамса. Как чудесно, что ему надоело стучать. Подождите, я найду пластинку, она должна быть где-то здесь. Ничего не вижу.
«А если Орасио за дверью, — продолжал думать свое Грегоровиус. — Сидит себе на лестничной площадке, прислонившись к двери, и все слышит. Подобно рисунку на картах таро, который можно переворачивать и так и сяк, многогранник, где каждая грань и каждая сторона имеют свой смысл, по отдельности ничего не значащий, но в сочетании являющий собой глубинное осмысление, откровение. Вот так и Брамс, и я, и стук в потолок, и Орасио: все это медленно движется к своему объяснению. Впрочем, все бесполезно». Он подумал, а что произойдет, если он попытается еще раз обнять Магу в темноте. «Но ведь он там и все слышит. Может, даже получает удовольствие оттого, что слушает нас, порой он бывает отвратителен». Орасио внушал ему страх, но он не признавался себе в этом.
— Вот она, кажется, — сказала Мага. — Да, серебристая этикетка и на ней две птички. Кто там разговаривает за дверью?
«Многогранник, нечто прозрачное, постепенно проступающее в темноте, — подумал Грегоровиус. — Сейчас она скажет это, а за дверью произойдет то, и я… Но я не знаю, что это и что то».
— Это Орасио, — сказала Мага.
— Орасио и какая-то женщина.
— Нет, это наверняка старик сверху.
— Тот, у которого ботинок на дверях?
— Да, у него голос старухи, на сороку похоже. Он всегда ходит в каракулевой шапке.
— Лучше сейчас не ставить пластинку, — посоветовал Грегоровиус. — Подождем, что будет.
