— Значит, мы так и не услышим сонату Брамса, — разозлившись, сказала Мага.
«Забавное смещение ценностей, — подумал Грегоровиус. — На лестничной площадке, в полнейшей темноте, двое почти готовы схватиться врукопашную, а она думает только о том, что не может послушать свою сонату». Но Мага оказалась права, она, как всегда, была единственной, кто оказался прав. «А у меня больше предрассудков, чем мне казалось, — подумал Грегоровиус. — Думаешь, если ты ведешь жизнь свободного художника, паразитируя на материальных и духовных ценностях Лютеции, то ты безгрешен, как представитель доадамовой эпохи. Ну и дурак же я».
— «The rest is silence»,
[305] — сказал Грегоровиус, вздыхая.
— Silence my foot,
[306] — ответила Мага, которая довольно сносно знала английский. — Сейчас посмотрим, начнут они снова или нет. Первым заговорит старик. Ну вот, начал. «Mais qu’est-ce que vous foutez?»
[307] — передразнила она, гнусавя. — Посмотрим, что ответит Орасио. Мне кажется, он тихонько смеется, когда ему смешно, он не может найти слов, просто невероятно. Пойду посмотрю, что там.
— Так было хорошо, — прошептал Грегоровиус, как будто явился ангел специально для того, чтобы его выставить. Герард Давид, Ван дер Вейден, Мастер из Флемаля,
[308] в этот час все ангелы, неизвестно почему, были чертовски похожи на фламандцев, толстомордых и глупых, но гладеньких и сияющих, а также непроходимобуржуазных (Daddy-ordered-it, so-you-better-beat-it-you-lousy-sinner),
[309] В комнате полно ангелов, I looked up to heaven and what did I see / A band of angels comin after my,
[310] обычный финал, ангелы-полицейские, ангелы — налоговые инспекторы, просто ангелы. До чего же обрыдло все, струйка холодного воздуха забралась под штанину, на лестничной площадке слышна ругань, силуэт Маги в дверном проеме.
— C’est pas de façons ça, — говорил старик, — empêcher les gens de dormir à cette heure c’est trop con. J’me plaindrai à la Police, moi, et puis qu’est que vous foutez là, vous planquez par terre contre la porte? J’aurais pu me casser la gueule, merde alors.
[311]
— Иди спать, дедуля, — говорил Орасио, поудобнее устраиваясь на полу.
— Dormir, moi, avec le bordel que fait votre bonne femme? Ça alors comme culot, mais je vous préviens, ça ne passera pas comme ça, vous aurez de mes nouvelles!
[312]
— «Mais de mon frère le Poète on a eu de nouvelles»,
[313] — зевая, сказал Орасио. — Ты знаешь, что это за тип?
— Он идиот, — сказала Мага. — Тихо ставишь пластинку — он стучит, снимаешь пластинку — он стучит. Что он хочет, в конце-то концов?
— Да ладно, есть такой анекдот про одного типа, который уронил с ноги башмак,
[314] че.
— Не знаю такого, — сказала Мага.
— Я это предполагал, — сказал Оливейра. — В сущности, старики внушают мне почтение с примесью разных других чувств, но этому я бы купил бутыль формалина и засунул бы его внутрь, чтоб он больше нас не доставал.
— Et en plus ça m’insulte dans son charabia de sales metêques, — сказал старик. — On est en France, ici. Des salauds, quoi. On devrait vous mettre à la porte, c’est une honte. Qu’est-ce que fait le Gouvernement, je me demande. Des Arabes, tous des fripouilles, bande de tueurs.
[315]
— Да хватит вам про грязных чужаков, знали бы вы, сколько в Аргентине французишек, которые стригут с нее купоны, — сказал Оливейра. — А что вы слушали, че? Я только что пришел, весь промок.
— Квартет Шёнберга. А сейчас я хотела тихонечко поставить сонату Брамса.
— Лучше оставить ее на завтра, — примирительно сказал Оливейра, приподнимаясь на локте, чтобы закурить «Голуаз». — Идите к себе, мсье, больше вам сегодня мешать не будут.
— Des fainéants, — сказал старик. — Des tueurs, tous.
[316]
Спичка зажглась и осветила каракулевую шапку, засаленный халат, маленькие злобные глазки. От шапки на лестничной клетке плясали гигантские тени, Маге это очень понравилось. Оливейра поднялся, дунул на спичку и вошел в комнату, осторожно закрыв за собой дверь.
— Привет, — сказал Оливейра. — Ни черта не видно, че.
— Привет, — сказал Грегоровиус. — Слава богу, ты его спровадил.
— Per modo di dire.
[317] Вообще-то старик прав, не говоря уже о том, что он старик.
— Быть стариком еще не причина, — сказала Мага.
— Может, и не причина, зато что-то вроде охранной грамоты.
— Ты сам как-то сказал, драма Аргентины в том, что ею руководят старики.
— Над этой драмой уже опустился занавес, — сказал Оливейра. — Со времен Перона
[318] все пошло наоборот, теперь молодые держат банк, и это оказывается еще хуже, а что поделаешь. Возраст, поколение, звание, классовая принадлежность в качестве аргументов — сплошная бессмыслица. Я полагаю, поскольку мы все так надрываемся и шепчем, Рокамадур спит сном праведника.
