— Странно, — сказал Рональд. — В любом случае было бы глупо отрицать действительность, даже если мы не понимаем, какая она. Давай установим ось между верхом и низом. Разве она не может помочь нам понять, что происходит на ее концах? Со времен неандертальцев…
— Слова ради слов, — сказал Оливейра, еще больше опираясь на плечо Этьена. — Вы обожаете доставать их из шкафа и выпускать, чтобы они летали по комнате. Действительность, неандертальцы, — смотри, как они играют, как залезают в уши и скатываются вглубь, будто с горки.
— Это точно, — мрачно сказал Этьен. — Поэтому я и предпочитаю краски, с ними у меня больше уверенности.
— Уверенности в чем?
— В результате.
— В любом случае это результат для тебя, но не для консьержки Рональда. Старик, твои краски не надежнее моих слов.
— По крайней мере, краски не стремятся ничего объяснять.
— И тебя устраивает, что они ничего не объясняют?
— Нет, но в то же время от того, что я делаю, дурной привкус пустоты становится чуточку меньше. По сути, это и есть лучшее определение Homo sapiens.
— Это не определение, а утешение, — вздыхая, сказал Грегоровиус. — На самом деле все мы похожи на комедийную пьесу, которую смотришь начиная со второго действия. Все очень мило, но ничего не понятно. Актеры говорят и действуют неизвестно почему и зачем. Мы проецируем на них собственное невежество, и они кажутся нам безумцами, которые входят и выходят с убежденным видом людей, которые знают, что делают. Кстати, это уже сказал Шекспир, а если не сказал, то должен был сказать.
— Мне кажется, сказал, — вставила Мага.
— Точно, сказал, — подтвердила Бэбс.
— Вот видишь, — сказала Мага.
— И о словах он тоже говорил, — произнес Грегоровиус. — Орасио просто придал проблеме диалектическую форму, если можно так выразиться. В духе Витгенштейна,
[351] которым я восхищаюсь.
— Не знаю такого, — проговорил Рональд, — но вы должны согласиться, что проблему действительности вздохами не решить.
— Кто знает, — отозвался Грегоровиус, — кто знает, Рональд.
— Ладно, оставим поэзию до другого раза. Я согласен, не надо доверять словам, но ведь на самом деле слова рождаются из чего-то другого, из того, что мы собрались сегодня здесь и сидим при свете ночника.
— Говорите потише, — попросила Мага.
— Я и без слов знаю и чувствую, что сижу здесь, — настаивал Рональд. — Это я и называю действительностью. Даже если, кроме этого, ничего больше нет.
— Прекрасно, — сказал Оливейра. — Но только нет никакой гарантии ни для тебя, ни для всех прочих, что эта действительность существует, если ты не переведешь ее в концепцию, а оттуда в убеждение, в работающую схему. Простой факт, что ты сидишь от меня слева, а я от тебя справа, превращает реальность по меньшей мере в две реальности, и заметь, я ни во что не углубляюсь и не указываю тебе на то, что мы с тобой два существа, которые абсолютно не могли бы общаться между собой, если бы не смысл слов и вещей, то есть то, чему серьезный человек доверять не должен.
— Но мы оба здесь, — не сдавался Рональд. — Справа или слева — неважно. Мы оба видим Бэбс, и все слышат, что я говорю.
— Твои примеры годятся только для маленьких детей, сын мой, — снисходительно сказал Грегоровиус. — Орасио прав, то, что ты считаешь реальностью, ты можешь только принять. Самое большее, что ты можешь сказать: «Я мыслю…» — этого нельзя отрицать, если не идти на заведомый эпатаж. Но «…следовательно, существую» — это полный провал, хотя это выражение вроде бы всем известно.
— Не строй из себя специалиста-теоретика, — сказал Оливейра. — Давайте говорить как любители, каковыми мы и являемся. Остановимся на том, что Рональд так проникновенно называет действительностью, полагая, что она едина. Ты продолжаешь думать, что есть только одна действительность, Рональд?
— Да. Я готов согласиться, что ощущаю и понимаю ее иначе, чем Бэбс, и что действительность Бэбс отличается от действительности Осипа и так далее, в последовательности. Но ведь существуют разные мнения о Джоконде или о салате из листьев цикория. А реальность — она такая, какая есть, и мы существуем в ней, воспринимая ее каждый на свой лад, но находясь в ней.
— Единственное, о чем стоит говорить: как воспринимает ее каждый из нас, — сказал Оливейра. — Ты исходишь из предпосылки, что существует некая реальность, потому что мы с тобой сидим и разговариваем в этой комнате, этой ночью и потому что мы с тобой знаем, что через час с небольшим здесь произойдет некое событие. От этого ты чувствуешь уверенность чисто онтологического плана, как мне кажется; ты совершенно уверен в себе самом, ты твердо стоишь на своем и уверен в том, что тебя окружает. Но если бы ты одновременно мог ощущать эту реальность с моих позиций или с позиций Бэбс, если бы ты мог стать вездесущим, ты понимаешь меня, то есть ты был бы в этой комнате там, где нахожусь я, со всем тем, что я из себя представляю, и тем, чем я был раньше, и со всем тем, что представляет из себя Бэбс, и тем, чем она была раньше, ты бы, возможно, понял, что твой дешевый эгоцентризм не дает тебе ни малейшего представления о том, что есть настоящая реальность. Он дает тебе только веру, основанную на страхе, необходимость утверждать то, что тебя окружает, чтобы тебя не затянуло в водоворот, выбраться из которого можно бог знает где.
— Мы очень разные, — сказал Рональд, — я это прекрасно знаю. Но у всех у нас есть какие-то внешние проявления. Мы с тобой смотрим на эту лампу и, наверное, видим не одно и то же, но мы также не можем быть уверены, что мы видим разное. Лампа все равно лампа, какого черта.
— Не кричи, — сказала Мага. — Я сварю еще кофе.
— Создается впечатление, — сказал Оливейра, — что мы идем по старым следам. Точно робкие школяры, вновь и вновь приводим запылившиеся аргументы, в которых нет ничего интересного. И все это, дорогой Рональд, потому, что мы рассуждаем диалектически. Мы говорим: ты, я, лампа, действительность. Сделай шаг назад, прошу тебя. Давай, это не так уж трудно. Слова исчезают. Лампа — это сенсорный возбудитель, не более того. Еще один шаг назад. То, что ты называешь своим видением, и этот сенсорный возбудитель вступают в необъяснимые отношения, поскольку для того, чтобы объяснить их, надо снова сделать шаг вперед, а тогда все полетит к черту.
— Но эти шаги назад означают возвращение биологического вида к исходной точке, — сказал Грегоровиус.
— Да, — сказал Оливейра. — В этом-то и состоит самая большая проблема: то, что ты называешь видом, — совершает ли он поступательное движение вперед, или, как считает, кажется, Клагес, в какой-то момент этот вид пошел по ложному пути.
— Без языка нет человека. Без истории нет человека.
— Без преступления нет убийцы. У тебя нет никаких доказательств, что человек мог быть другим.
