«Самое плохое во всем этом, — подумал он, — что неизбежно приходишь к состоянию „animula vagula blandula“.
[54] Что же делать? Этот вопрос лишает сна.
Обломов, cosa facciamo?
[55] Великие голоса Истории призывают к действию: Hamlet, revenge!
[56] Будем мстить, Гамлет, или предпочтем уютный диван в стиле „чиппендейл“,
[57] тапочки и яркое пламя в камине? Сириец, как известно, после всего похвалил Марфу,
[58] как это ни возмутительно. Даешь битву, Арджуна?
[59] Ты не можешь отказаться от храбрости и отваги, нерешительный король. Борьба ради борьбы, жизнь среди опасностей,
[60] вспомним Мария-эпикурейца,
[61] Ричарда Хиллари, Кио, Т. Э. Лоуренса…
[62] Счастливы те, кто выбирает, и те, кого выбирают, прекрасные герои, прекрасные святые, непревзойденные мастера избегать опасности».
Возможно, и так. Почему нет? Но может быть и так, что его точка зрения напоминает известную басню про лису и виноград. А может, он и прав, но его правота мелочная и жалкая, как правота муравья перед стрекозой. Если озарения появляются в результате бездействия, не подозрительно ли это, не есть ли это какая-нибудь особенная форма слепоты? Глупость героя-воина, который взрывает себя и взлетает на воздух, солдат Кабраль,
[63] покрывший себя славой, — может, это и есть какое-нибудь особенное сверхвидение, момент приближения к некоему абсолюту, совершенно неосознанное (вряд ли сержант способен осознать подобные вещи), рядом с которым обычное ясновидение, кабинетные озарения, осеняющие в три часа ночи, когда сидишь на кровати с потухшим окурком во рту, не уступают по зоркости земляному кроту.
Он изложил все это Маге, которая проснулась и, свернувшись рядом с ним, как кошка, что-то мурлыкала. Мага открыла глаза и задумалась.
— У тебя так не получится, — сказала она. — Ты слишком много думаешь, прежде чем что-то сделать.
— Я исхожу из принципа, что сначала нужно подумать, а уж потом действовать, глупышка.
— Исходишь из принципа, — сказала Мага. — Уж больно все сложно. Ты везде вроде как зритель, будто ты пришел в музей и рассматриваешь картины. Я имею в виду, что картины там, в музее, и ты в музее, но ты и близко и далеко в одно и то же время. Я для тебя — картина, и Рокамадур — картина. Этьен — тоже картина, и эта комната — картина. Ты думаешь, что ты сейчас в этой комнате, но тебя здесь нет. Ты просто смотришь на эту комнату, но тебя самого в ней нет.
— Эта девочка заткнет за пояс даже святого Фому, — сказал Оливейра.
— При чем тут святой Фома?
[64] — спросила Мага. — Это тот кретин, который ни во что не верил, пока сам не увидел?
— Да, дорогая, — сказал Оливейра и подумал, что Мага по своей сущности даст сто очков вперед любому святому. Да пребудет с ней счастье, ведь она способна верить на слово, она есть часть непрерывного течения жизни. Да пребудет с ней счастье, она-то ведь внутри комнаты, и она имела полное право на все, чего могла коснуться рукой, и на то, что жило рядом с ней: рыбы в реке, листья на дереве, облака на небе, образы в стихотворении… Рыба, лист, облако, образ — именно так, хотя…
(-84)
4
Итак, они бродили по сказочному Парижу, повинуясь знакам ночи, выбирая маршруты, которые появились на свет благодаря случайной фразе какого-нибудь клошара или освещенному окну мансарды в глубине темной улицы, целовались на скамейках на маленьких уютных площадях или рассматривали разлинованные на асфальте классики, детский ритуал, — чтобы попасть на Небеса, надо прыгать на одной ножке по квадратам, нарисованным на мощеном тротуаре. Мага рассказывала о своих подругах из Монтевидео, о своем детстве, о каком-то Ледесме, об отце. Оливейра слушал не слишком внимательно, немного сожалея о том, что ему никак не удается заинтересоваться; Монтевидео — это все равно что Буэнос-Айрес, а ему нужно было упрочить свой ненадежный разрыв с обоими городами (что там поделывает Травелер, великий бродяга, в какие великолепные переделки он ввязался после его отъезда? А как там бедная дурочка Хекрептен и кафе в центре города), поэтому он слушал без всякого удовольствия и рисовал веточкой на каменистой земле, пока Мага объясняла, почему Чемпе и Грасиэла хорошие девчонки и как ей обидно оттого, что Люсиана не пришла на пристань попрощаться, Люсиана еще тот сноб, а она терпеть не может этого в людях.
— Что ты имеешь в виду под словом «сноб»? — спросил Оливейра, несколько заинтересовавшись.
— Ну, это значит, — сказала Мага, опустив голову с видом человека, который заранее знает, что скажет глупость, — я ехала в третьем классе, но думаю, если бы я ехала во втором, Люсиана пришла бы меня проводить.
