Это был пожелтевший листок, вырванный из какого-то, скорее всего международного, бюллетеня. Какое-то издание ЮНЕСКО или что-то в этом роде, с именами членов некоего Совета Бирмы. Оливейре захотелось насладиться списком в полной мере, и он не мог удержаться от соблазна достать карандаш и переписать следующую тарабарщину:
U Nu,
U Tin,
Муа Bu,
Thabo Thiri Thudama U E Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Tkein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pianchi U Thant,
Tkabo Maha Thray Sithu U Chan Htoon.
«Три Вунна Kyay Хтин подряд, пожалуй, это несколько однообразно, — подумал он, глядя на строчки. — Должно быть, означает что-то вроде Его Высочайшее Превосходительство. Че, но как здорово — Тхири Пианчи У Тхант, это гораздо лучше. А как произносится Htoon?»
— Привет, — сказал Травелер.
— Привет, — сказал Оливейра. — Собачий холод, че.
— Прости, что заставил тебя ждать. Ты же знаешь, гвозди…
— Разумеется, — сказал Оливейра. — Гвоздь, он и есть гвоздь, особенно если он прямой. Ты их завернул в бумажку?
— Нет, — сказал Травелер, почесывая грудь. — Ну и жарища адова сегодня, как в духовке.
— Посмотри, — сказал Оливейра, показывая на свою рубашку, совершенно сухую. — Ты тут прямо как саламандра среди огнедышащей стихии. Мате принес?
— Нет, — сказал Травелер. — Про мате я забыл. Принес только гвозди.
— Давай сходи за мате, заверни его в бумажку и брось мне в окно.
Травелер посмотрел на свое окно, перевел взгляд на улицу, потом посмотрел на окно Оливейры.
— В этом-то все и дело, — сказал он. — Ты же знаешь, я сроду никуда попасть не мог, даже с двух метров. В цирке надо мной все смеются.
— Да ты можешь до меня рукой достать, — сказал Оливейра.
— Говори, говори, а потом гвозди посыплются на головы соседям с первого этажа — такой скандал будет.
— Принеси мне мате, а потом сыграем в «кладбище слов», — сказал Оливейра.
— Лучше, если ты сам за ним зайдешь.
— Ты что, спятил, парень? Спускаться с третьего этажа, пересекать обледенелый двор, потом подниматься на третий этаж, такое не под силу даже героям «Хижины дяди Тома».
— Не хочешь ли ты сказать, что этим вечерним альпинизмом должен заняться я?
— Я далек от этой мысли, — вывернулся Оливейра.
— Или хочешь, чтобы я нашел в чулане доску и соорудил мост?
— Неплохая мысль, — сказал Оливейра, — во всех отношениях, не считая того, что нам обоим придется вбивать гвозди, тебе на том конце, мне — на этом.
— Ладно, подожди, — сказал Травелер и исчез.
Оливейра остался один и стал думать, как бы покруче поддеть Травелера, когда тот появится. Он заглянул в словарь, вылил на футболку кувшин воды и оперся на подоконник у залитого солнцем окна. Довольно скоро Травелер снова возник в проеме окна, таща за собой огромную доску, которую он приладил на окне и стал понемногу выдвигать вперед.
Только тут Оливейра сообразил, что Талита помогает мужу держать доску, и приветствовал ее свистом. На Талите был зеленый купальный халат, который не столько скрывал все, что было под ним, сколько подчеркивал.
— Да ты никак совсем высох, — сказал Травелер, подтрунивая над Оливейрой. — Посмотри, во что ты нас втравил.
Оливейра понял, что наступил подходящий момент.
— Замолчи, многоножка десяти — двенадцати сантиметров длиной, снабженная парой лапок на каждом кольце туловища, состоящего из звеньев, а также четырьмя глазами и роговыми изогнутыми челюстями, из которых при укусе выделяется сильнодействующий яд, — выпалил он одним духом.
— Роговые челюсти, — проговорил Травелер. — Вот это да! Че, если я и дальше буду выдвигать доску, наступит момент, когда вследствие закона всемирного тяготения мы полетим ко всем чертям, и я, и Талита.
— Понимаю, — сказал Оливейра, — но ты же видишь, конец доски от меня бесконечно далек, и мне его не ухватить.
— А ты выдвинь немного вперед роговые челюсти, — сказал Травелер.
— Они не из того материала, че. Кроме того, ты прекрасно знаешь, что я страдаю horror vacui.
[489] Я в чистом виде мыслящий тростник.
[490]
— Ближайший тростник, который я знаю, растет в Парагвае, — сказал Травелер, разозлившись. — Я действительно не знаю, что делать, доску держать становится все тяжелее, вес, как ты знаешь, понятие относительное. Когда мы ее сюда тащили, она казалась совсем легкой, правда, там солнце не пекло, как здесь.
— Затащи ее обратно в комнату, — сказал Оливейра со вздохом. — Лучше сделать так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но гораздо шире. Я ее обмотаю веревкой на манер лассо, и мы свяжем обе доски посредине. Свою я привяжу к кровати, а ты свою — к чему хочешь.
— Нашу лучше всего засунуть в ящик комода, — сказала Талита. — Ты пока неси свою, а мы тут приготовим нашу.
«Как они все усложняют», — подумал Оливейра, отправляясь за доской, которая стояла в передней, между его дверью и дверью комнаты, где жил турок-знахарь. Это была доска из кедра, гладко обструганная, но на поверхности виднелись две-три ямки. Оливейра просунул палец в одно из отверстий, оно оказалось сквозным, и он подумал, что через эти дырки можно будет продеть веревку. В передней был полумрак (разница тем более ощущалась после залитой солнцем комнаты), а у дверей комнаты турка стоял стул, на котором с трудом помещалась сеньора в черном. Оливейра поздоровался с ней, выглянув из-за доски, которую он поставил вертикально и поддерживал наподобие огромного (и бесполезного) щита.
— Добрый день, дон, — сказала сеньора в черном. — Ну и жара.
— Напротив, сеньора, — сказал Оливейра. — Скорее ужасный холод.
— Не надо шутить, сеньор, — сказала сеньора. — Имейте уважение к страждущим.
— Но с вами-то все в порядке, сеньора.
— В порядке? Да как вы смеете?
«И это реальность, в которой я существую, — подумал Оливейра, поддерживая доску и глядя на сеньору в черном. — Каждую секунду я воспринимаю это как реальность, но не может быть, чтобы все это было на самом деле, не может».
— Не может быть, — сказал Оливейра.
— Убирайтесь отсюда, наглец вы этакий. Вам должно быть стыдно появляться на людях в майке в такое время.
— Она от Масльоренса, сеньора, — сказал Оливейра.
