Оливейра закурил сигарету. Доски закачались. Он с наслаждением затянулся.
— Слушай, пока этот идиот Ману бегает за шляпой, мы могли бы сыграть в «каков вопрос — таков ответ».
— Давай, — сказала Талита. — Я как раз вчера приготовила несколько вопросов, специально для тебя.
— Я начинаю, и каждый задает свой вопрос. Операция, состоящая в том, чтобы нанести на твердое вещество тонкий слой металла, растворенного в жидкости, используя электрический ток; не похоже ли это слово на название старинного римского парусника водоизмещением в сто тысяч тонн.
— Так оно и есть, — сказала Талита, откидывая волосы назад. — Бесцельно бродить по свету, бродяжничать, промахиваться, не попадая в цель, любить острые ощущения и за все в жизни платить втридорога, не совпадает ли это с названием какого-нибудь растительного сока, употребляемого в пищу, такого как вино, масло и тому подобное?
— Отлично, — сказал Оливейра. — Растительные соки, такие как вино, масло… Мне никогда не приходило в голову называть вино растительным соком. Блестяще. А теперь послушай вот это: вновь зазеленеть, покрыться листвой, закутаться в волосы, в теплую шерсть, ввязаться в ссору и драку, отравить воду коровяком или еще чем-нибудь в этом роде, чтобы оглушить рыбу и потом ее выловить, не развязка ли это драматической поэмы в самый мучительный момент для героя?
— Как красиво, — взволнованно сказала Талита. — Как здорово, Орасио. Ты и правда умеешь извлечь сок из «кладбища».
— Растительный сок, — сказал Оливейра.
Дверь открылась, и вошла запыхавшаяся Хекрептен. Хекрептен была крашеная блондинка, весьма говорливая, и она нисколько не удивилась тому, что шкаф лежал на кровати, а ее сожитель сидел верхом на доске.
— Какая жара, — сказала она, бросая пакеты на стул. — В это время невозможно ходить за покупками, точно тебе говорю. А что там делает Талита? Понять не могу, и зачем я только выхожу на улицу во время сиесты.
— Ладно, не мешай, — сказал Оливейра, не глядя на нее. — Давай, Талита, теперь ты.
— Я больше ничего не могу вспомнить.
— Напрягись, не может быть, чтобы ты все забыла.
— И все из-за зубного врача, — сказала Хекрептен. — Мне всегда назначают самое неудобное время, чтобы поставить пломбу. Ты в курсе, что я сегодня ходила к дантисту?
— Я вспомнила один вопрос, — сказала Талита.
— И ведь, главное, что происходит, — сказала Хекрептен. — Я прихожу к дантисту на улицу Уорнес. Звоню, выходит служанка. Я ей говорю: «Добрый день». Она мне говорит: «Добрый день. Проходите, пожалуйста». Я прохожу и после этого торчу в приемной.
— Вот какой, — сказала Талита. — Человек с надутыми, как бочки, щеками или несколько бочек, связанных наподобие плота, который плывет в заросли осоки; магазин товаров первой необходимости для определенной публики, которая хочет сэкономить, в основном в сельской местности, это не то же самое, что применение гальванизма к животному, живому или мертвому?
— Какая прелесть, — сказал Оливейра, весь просияв. — Это же просто чудо.
— Она мне говорит: «Присядьте на минутку, пожалуйста». Я сажусь и жду.
— У меня есть еще один, — сказал Оливейра. — Подожди, дай вспомнить.
— А там еще две сеньоры и один сеньор с ребенком. А время будто стоит на месте. Говорю тебе, я прочитала три номера «Идиллии» от корки до корки. Ребенок плакал, бедное создание, а папаша такой нервный… Я не совру, если скажу, что прошло часа два или больше с половины третьего, когда я пришла. Наконец подошла моя очередь, и врач мне говорит: «Вас не затруднит прийти в другой день?» Я ему говорю: «Ну что вы, доктор, как это может меня затруднить? Уже не говоря о том, что все это время я жую на одну сторону». Он мне говорит: «Прекрасно, так и нужно делать. Садитесь в кресло, сеньора». Я сажусь, он говорит: «Будьте любезны, откройте рот». Такой галантный, этот врач.
— Вспомнил, — сказал Оливейра. — Слушай внимательно, Талита. Зачем ты оборачиваешься?
— Посмотреть, не идет ли Ману.
— Придет он, как же. Слушай: действие, вызывающее противодействие, например, на турнирах и состязаниях, когда лошадь одного всадника ударяется грудью о лошадь другого, не похоже ли это на некий пароксизм, на самый тяжелый и мучительный момент болезни?
— Странно, — сказала Талита задумчиво, — а по-испански есть такое слово?
— Какое именно?
— Ну это, когда всадники сталкивают лошадей грудью?
— Когда речь идет о турнирах — есть, — сказал Оливейра. — Оно есть на «кладбище», че.
— Пароксизм, какое красивое слово. Жаль, что у него такое значение.
— Ну то же самое происходит с колбасой, которая называется «мортадела»
[497] и прочее в том же роде. Этим занимался аббат Бремон,
[498] что тут поделаешь. Слова как мы, они рождаются каждый со своей физиономией, и все тут. Вспомни, какая была физиономия у Канта, о чем тут говорить. Или у Бернардино Ривадавии,
[499] чтоб далеко не ходить.
— Мне поставили пластмассовую пломбу, — сказала Хекрептен.
— Жара невыносимая, — сказала Талита. — Ману сказал, что принесет мне шляпу.
— Принесет он, как же.
— Что если я брошу пакетик тебе в окно и вернусь домой, как тебе кажется?
Оливейра посмотрел на мост, прикинул ширину окна, разведя руки в стороны и покачал головой.
— Неизвестно, попадешь ты или нет, — сказал он. — С другой стороны, мне совсем не улыбается держать тебя на этом жутком морозе. Разве ты не чувствуешь, как у тебя с волос и под носом свисают сосульки?
— Нет, — сказала Талита. — Сосульки — это что-то вроде пароксизма?
— В каком-то смысле, да, — сказал Оливейра. — На первый взгляд это две совершенно разные вещи, вот, например, как мы с Ману, если подумать. Ведь ты должна признать, что мы и ссоримся-то только потому, что мы похожи.
— Да, — сказала Талита, — но иногда это так утомительно.
— Масло растаяло, — сказала Хекрептен, намазывая масло на кусок черного хлеба. — Масло в жару, это такое мучение.
— И самая ужасная разница состоит именно в этом, — сказал Оливейра. — Самая ужасная из ужасных. Два чернявых типа с физиономиями типичных буэнос-айресских кутил, одинаково презирающие примерно одни и те же вещи, и ты…
— Но я… — сказала Талита.
— Не увиливай, — сказал Оливейра. — Это же факт, ты дополняешь нас обоих, и это еще больше увеличивает сходство между нами, а потому и различие.
