Позже у них вошло в привычку сравнивать покрывала, двери, светильники, занавески; номера в гостиницах cinquième arrondissement
[80] казались им лучше, чем в sixième,
[81] а в septième
[82] округе им не везло, там всегда что-нибудь происходило, то в соседней комнате чем-то стучали, то водопроводные трубы издавали зловещее гудение, и тогда Оливейра рассказывал Маге историю Тропмена, Мага слушала, прижавшись к нему, надо будет прочесть очерк Тургенева,
[83] представить себе невозможно, сколько всего нужно прочитать за эти два года (почему именно два, она сама не знала), в другой раз это был Петио, или Вайдманн, или Джон Кристи,
[84] гостиница почти всегда располагала к криминальной теме, но иной раз Магу захлестывала волна серьезности, и она спрашивала, не отрывая взгляда от безоблачного неба, так ли значительна живопись сиенской школы,
[85] как это утверждает Этьен, и не следует ли сэкономить, чтобы купить проигрыватель и пластинки Гуго Вольфа, песни которого она иногда напевала, но останавливалась на середине, потому что дальше не помнила, и поэтому сердилась. Оливейре нравилось заниматься любовью с Магой, потому что для нее не было на свете ничего важнее, и в то же время — это трудно понять — сам он оставался как бы под наслаждением, он достигал высшей его точки и припадал к нему, стараясь продлить, и это было все равно что очнуться и вспомнить собственное имя, а потом к нему возвращалось его обычное состояние, всегда немного сумеречное, которое он так любил, потому что боялся совершенства во всех его видах, но Мага по-настоящему страдала, когда он возвращался в свои воспоминания и во все то неясное, о чем ему необходимо было подумать, но он не мог думать, он покрывал ее поцелуями, побуждая снова отдаться любовным играм, и она смирялась, постепенно воодушевляясь, возвращала его себе, отдаваясь ему с яростью бешеного зверя, глядя на него невидящими глазами и заламывая руки, потеряв человеческий облик, похожая на статую, которая катится с горы, цепляясь ногтями за время, среди беспрерывных хрипов и стонов. Однажды ночью она укусила его, до крови укусила в плечо, потому что он словно оставил ее одну, затерявшись в собственных мыслях, и они вступили в безмолвный сговор, Оливейра почувствовал, будто Мага ждет от него смерти, что-то в ней, но не она сама, какая есть, а что-то скрытое в глубине взывало к уничтожению, и, лежа на спине, она медленно наносила ему удары, которые разбивали ночные звезды и возвращали пространству все его проблемы и ужасы. В тот единственный раз он вел себя как матадор из притчи, для которого убить — значит вернуть быка морю, а море — небу, и он мучил Магу всю долгую ночь, о которой они потом почти никогда не вспоминали, он превратил ее в Пасифаю,
[86] он сложил ее пополам и употребил, как подросток, он проделал с ней все, что мог, и требовал от нее того, что требуют только от последней проститутки, он превознес ее до небес, сжимая в объятиях с запахом крови, он заставил ее выпить семя, которое вытекало у нее изо рта, подобно словам, он высосал ее всю, со всех сторон, и выплюнул ей в лицо ее саму, чтобы соединить ее в единое целое в этом окончательном акте самопознания, которое только мужчина может дать женщине, он изодрал ее своей кожей, волосами, слюной и стонами, он выпил всю до последнего ее великолепную силу и бросил ее на постель, слыша, как она плачет от счастья совсем близко от его лица и от зажженной им сигареты, которая возвращала его в ночь и в гостиничный номер.
После всего Оливейра встревожился, не придет ли ей в голову, что это и есть вершина всего, и не станет ли она искать в любовных играх источник жертвенности. Больше всего он боялся собачьей преданности как самой завуалированной формы благодарности; он не хотел, чтобы свобода, единственный наряд, который был Маге к лицу, растворилась бы в женской угодливости. Но он тут же успокоился, потому что после черного кофе и посещения биде было видно, что она в крайней растерянности. С ней очень скверно обошлись этой ночью, и, чувствуя, как вокруг нее пульсирует бесконечность пустоты, она должна была бы ощутить его первые слова, как удар хлыстом, а она села на край кровати окончательно подавленная и пыталась прийти в себя с помощью улыбок и смутной надежды, и это совершенно успокоило Оливейру. Потому что, если он ее не любил, желание должно было пройти (а он ее не любил, значит, желание пройдет) и надо, как чумы, избегать в любовных играх чего бы то ни было святого. На протяжении дней, недель, месяцев, в каждом номере гостиницы и на каждой площади, при любой позиции в постели и каждым утром в кафе супермаркета: жестокое представление, хитроумная операция — и разумное равновесие. Он пришел к выводу, что Мага действительно ждала, когда Орасио убьет ее, считая, что через смерть она возродится, подобно фениксу, и станет полноправным членом сообщества философов, иначе говоря, болтунов из Клуба Змеи: Мага хотела приобщиться к знаниям, хотела стать об-ра-зо-ван-ной. Она призывала, подталкивала, подстрекала Орасио принести эту ослепительную жертву, а так как они были совершенно разные люди и даже в самом обычном разговоре ни в чем не совпадали и во всем представляли противоположность друг другу (и она это знала и прекрасно это понимала) — то единственная возможность соединения заключалась в том, что Орасио убьет ее во время любви, и тогда она наконец соединится с ним, они вознесутся на небеса гостиничного номера одинаково обнаженными, и там она сможет воскреснуть, словно феникс, после того как он задушит ее, наслаждаясь, и слюна потечет из ее открытого рта, а он будет смотреть на нее, восторгаясь, будто только сейчас начал узнавать ее, и сделает ее своей, чтобы она навсегда осталась рядом с ним.
(-81)
6
Сложность состояла в том, чтобы случайно встретиться в каком-нибудь квартале в определенный час. Им нравилось испытывать судьбу: а вдруг они не встретятся и целый день проведут поодиночке, сидя в кафе или на скамейке, с мрачным видом читая очередную книгу. Теория очередной книги принадлежала Оливейре, и Мага приняла ее только в силу «осмотического давления». В действительности же почти каждая книга была для нее внеочередной, стремясь удовлетворить свою ненасытную жажду, она готова была потратить бесконечно долгое время (примерно от трех до пяти лет) для того, чтобы прочитать все, что написали Гёте, Гомер, Дилан Томас, Мориак, Фолкнер, Бодлер, Роберто Арльт, Святой Августин
[87] и прочие авторы, имена которых заставляли ее вздрагивать во время клубных собраний. Оливейра только презрительно пожимал плечами и говорил об умственной деформации уроженцев Рио-Платы,
[88] об особом методе чтения в режиме full time,
[89] о «синих чулках», которые кишат в библиотеках, вместо того чтобы отдаваться солнцу и любви, о жилищах, где запах типографский краски окончательно перешиб забористый чесночный аромат. Сам он в то время читал мало, поглощенный рассматриванием то деревьев, то какой-нибудь ерунды у себя под ногами, то пожелтевших фильмов «Синематеки», то женщин Латинского квартала. Его интеллектуальная деятельность сводилась к беспредметным размышлениям, ну и еще, когда Мага просила ей помочь, он называл какую-нибудь дату или что-то объяснял так нехотя, словно речь шла о чем-то совершенно бесполезном. «Надо же, ты и это знаешь», — говорила Мага подавленно. Тогда он брал на себя труд объяснить ей разницу между «знать» и «понимать» и давал специальные задания для индивидуального тестирования, с которыми у Маги ничего не получалось, отчего она приходила в отчаяние.
