— Нет. Возьми вон тот нож, он наточен.
— Навахой.
— Нет, ножом.
Травелер подошел к утке с навахой в руке и одним махом отрубил ей голову.
— Учись, — сказал он. — Если мы будем заниматься сумасшедшим домом, нам не помешает опыт типа двойного убийства на улице Морг.
[513]
— Разве сумасшедшие убивают друг друга?
— Нет, старушка, но иногда они добиваются своего с помощью бросания лассо. Или веревки, если мне позволят это неудачное сравнение.
— Это пошло, — заметила Талита, прихлопывая ушную тушку по бокам и перевязывая ее белой ниткой, чтобы сохранить форму.
— Что касается того, почему я плохо сплю, — сказал Травелер, вытирая нож бумажной салфеткой, — ты прекрасно знаешь, в чем тут дело.
— Допустим, знаю. Но и ты знаешь, что проблемы-то никакой нет.
— Проблемы, — сказал Травелер, — похожи на примус, все идет хорошо до тех пор, пока он не взорвется. Я бы сказал, что проблемы этого мира лежат в области теологии. Кажется, что они не существуют, вот как сейчас, например, и вдруг оказывается, что часовой механизм поставлен на двенадцать часов завтрашнего дня. Тик-так, тик-так, все хорошо, все нормально. Тик-так.
— Плохо то, — сказала Талита, — что ты сам запускаешь этот механизм.
— Моя рука, мышонок, тоже установлена на двенадцать часов завтрашнего дня. А пока что давай будем жить, глядишь, поживем еще.
Талита смазала утку маслом, поистине оскорбительное зрелище.
— Ты можешь в чем-то меня упрекнуть? — сказала она, словно обращаясь к перепончатолапчатому созданию.
— В данный момент абсолютно ни в чем, — сказал Травелер. — А завтра в двенадцать посмотрим, если уж продолжать этот образ до его завершения в зените.
— Как ты похож на Орасио, — сказала Талита. — Просто неверояно, до чего похож.
— Тик-так, — сказал Травелер, ища сигареты. — Тик-так, тик-так.
— Да, похож, — повторила Талита, роняя из рук утку, которая мягко шлепнулась на пол с неприятным хлюпающим звуком. — Он бы тоже говорил «тик-так» и тоже изъяснялся бы фигурами речи. Почему бы вам не оставить меня в покое? Я тебе недаром говорю, что ты на него похож, я хочу, чтобы мы раз и навсегда покончили с этим абсурдом. Не может быть, чтобы все так изменилось с приездом Орасио. Я сказала ему вчера, я так больше не могу, вы играете мной, как теннисным мячиком, то ты поддашь, то он, это несправедливо, Ману, несправедливо.
Травелер подхватил ее на руки, хотя Талита пыталась сопротивляться, и случайно наступил на утку, качнулся, едва не уронив Талиту на пол, но удержался и поцеловал ее в кончик носа.
— А может, и нет никакой бомбы, а, мышонок? — сказал он, улыбаясь; Талита смягчилась и поудобнее устроилась у него на руках. — Заметь, я не ищу приключений себе на голову, но чувствую, что не стоит полагаться ни на какой громоотвод, лучше ходить с непокрытой головой, пока однажды не пробьет двенадцать часов. Только после этой минуты, после этого дня я снова стану прежним. И это не из-за Орасио, любовь моя, не только из-за Орасио, хотя он явился сюда в роли некоего посланника. Весьма вероятно, если бы он не приехал, со мной произошло бы нечто похожее. Я бы прочитал какую-нибудь книгу и в результате сорвался бы с цепи или влюбился бы в другую женщину… Понимаешь, порой случаются в жизни вещи, которых человек и сам от себя не ждет и которые все приводят в критическое состояние. Ты должна это понимать.
— Ты действительно думаешь, что я нужна ему и что я?..
— Да не нужна ты ему напрочь, — сказал Травелер, отпуская ее. — Ты для Орасио гроша ломаного не стоишь. Не обижайся, я-то знаю тебе цену и всегда буду ревновать тебя ко всем и каждому, кто на тебя посмотрит или скажет слово. Но хоть Орасио и набросил на тебя веревку, даже несмотря на это, можешь считать меня тронутым, но я тебе повторяю: ты ничего не значишь для него, и потому мне не о чем беспокоиться. Дело совсем в другом, — сказал Травелер и повысил голос. — Тут, к дьяволу, совсем в другом дело, вот что!
— Ой, — сказала Талита, подняв утку с пола и вытирая пол тряпкой. — Ты ей ребрышки переломал. Значит, совсем в другом. Я ничего не понимаю, но, может, ты и прав.
— Если бы он сейчас был здесь, — тихо сказал Травелер, разглядывая сигарету, — он бы тоже ничего не понял. Но он тоже знает, что дело совсем в другом. Это невероятно, ведь кажется, когда он с нами, стены рушатся и все летит к чертям собачьим, и вдруг небеса начинают сказочно сиять, звезды сыплются прямо в хлебницу, утка превращается в лебедя Лоэнгрина,
[514] и за всем этим, за всем этим…
— Не помешаю? — сказала сеньора де Гутуссо, просовывая голову из коридора. — Может, у вас что-то личное, я никогда не лезу, куда меня не просят.
— Входите смело, — сказала Талита. — Входите, сеньора, и посмотрите, какая чудесная птица.
— Великолепная, — сказала сеньора де Гутуссо. — Я всегда говорю, утка, может, немножко и жестковата, но у нее свой особенный вкус.
— Ману наступил на нее, — сказала Талита. — Она будет мягкая, как масло, клянусь вам.
— Подпишись под сказанным, — сказал Травелер.
(-102)
45
Естественно было предположить, что он будет ждать, когда кто-нибудь выглянет в окно. Для этого достаточно было проснуться в два часа ночи, в липкой жаре, среди едкого дыма от противомоскитной спирали, и увидеть в открытом окне две огромные звезды и другое окно напротив, тоже открытое.
Естественно, потому что доска все еще была в глубине комнаты и отказ на ярком солнце мог превратиться во что-то совсем иное темной ночью, внезапно обернуться согласием, а значит, надо стоять и ждать у окна, курить, отпугивая москитов, и ждать, когда Талита в полусне мягко отодвинется от Травелера и выглянет в окно, глядя из темноты в темноту. А он, возможно, легким движением руки подаст ей знак, рисуя огоньком сигареты. Треугольники, окружности, похожие на гербы, превратятся в формулу любовного напитка или дефинилпропилами-на, в фармацевтические аббревиатуры, которые она сумеет понять, или просто будет движение огонька от рта к подлокотнику кресла, от подлокотника кресла ко рту, от рта к подлокотнику кресла, и так всю ночь.
В окне никого не было. Травелер высунулся в горячий колодец улицы, посмотрел вниз, где так и лежала раскрытая газета, беззащитная под темным небом, усыпанным звездами, которые, казалось, можно было потрогать. Окна гостиницы, что была напротив, ночью казались еще ближе, хороший гимнаст смог бы допрыгнуть. Нет, не смог бы. Только если бы речь шла о жизни и смерти, но не иначе. От досок уже и следа не осталось, даже воспоминания.
