Травелер вздохнул и снова лег. Талита что-то сонно спросила у него, он погладил ее по голове и что-то прошептал. Талита послала ему воздушный поцелуй и затихла.
Если он сейчас, в своем черном колодце, стоит в глубине комнаты и Оттуда смотрит в окно, то ему видно Травелера, его белую, словно призрачное свечение, майку. Если он, в своем черном колодце, ждет, что Талита выглянет в окно, белая майка, которой нет до него никакого дела, будет для него изощренной пыткой. Сейчас он, наверное, тихонько почесывает предплечье, он всегда так делает, когда ему не по себе или отчего-нибудь досадно, во рту потухшая сигарета, а может, он выругается шепотом и, наверное, снова растянется на кровати, не обращая никакого внимания на спящую Хекрептен.
Но если его не было в его черном колодце, вставать и подходить к окну в этот ночной час — все равно что признаться в своих страхах, почти примириться. Практически это равносильно признанию, что они с Орасио никаких досок не убирали. А раз так, значит, оставался некий коридор, по которому можно ходить туда-сюда. Любой из них троих во сне может ходить от окна к окну, ступая по плотному воздуху, не боясь упасть вниз, на улицу. Мост исчезнет только при свете дня, с появлением кофе с молоком, который вернет прочность конструкциям и разорвет паутину ночных часов с помощью радионовостей и холодного душа.
Сны Талиты: Ее привели на выставку живописи в огромный разрушенный дворец, картины висят на головокружительной высоте, как будто кто-то превратил в музей «Темницы» Пиранези.
[515] Чтобы добраться до картин, нужно карабкаться по сводам, где с трудом можно поставить ступню в выемку, чтобы уцепиться пальцами ног, потом идти по каким-то галереям, обрывающимся прямо в бурное море, где ходят волны, словно из свинца, забираться по винтовым лестницам, чтобы наконец увидеть, хоть и плохо, как-то снизу или сбоку, картины, на которых всегда одно и то же, одно и то же белесое пятно, один и тот же сгусток не то молока, не то тапиоки, который повторяется до бесконечности.
Пробуждение Талиты: Сесть на постели рывком в девять утра, потрясти Травелера, который спит лицом вниз, пошлепать его по заду, чтоб проснулся. Травелер потянулся, ущипнул ее за ногу, Талита села на него верхом, взъерошила ему волосы. Травелер, пользуясь тем, что он сильнее, завел ей руку за спину, и Талита запросила пощады. Поцелуи, ужасная жара.
— Мне приснился какой-то жуткий музей. Ты меня туда привел.
— Терпеть не могу толкование снов. Завари мате, малыш.
— Зачем ты вставал ночью? Ведь не для того, чтоб пописать, когда ты встаешь пописать, ты всегда сначала мне объясняешь, как будто я дурочка, всегда говоришь: «Я, пожалуй, встану, больше не могу терпеть», и мне тебя жалко, потому что я могу терпеть всю ночь, мне даже не надо терпеть, просто у нас разный обмен веществ.
— Разный что?
— Скажи, почему ты вставал? Подошел к окну и вздохнул.
— Но не выбросился же.
— Идиот.
— Было жарко.
— Скажи, зачем вставал.
— Ни за чем, посмотреть, может, у Орасио тоже бессонница, поболтали бы.
— В такой час? Вы и днем-то теперь почти не разговариваете.
— А тут вдруг бы получилось. Кто знает.
— Мне приснился какой-то ужасный музей, — говорит Талита, натягивая трусики.
— Ты уже говорила, — говорит Травелер, глядя в голубое небо.
— Мы с тобой тоже почти не разговариваем, — говорит Талита.
— Это точно. Такая влажность.
— Но кажется, будто что-то само говорит, говорит за нас. У тебя нет такого ощущения? Тебе не кажется, что в нас поселился кто-то другой? Я хочу сказать… Это не так легко объяснить.
— Лучше сказать, переселился. Но заметь, это не навсегда. Каталина, не горюй, — напевает Травелер. — Придут другие времена, / другая будет мебель.
— Болван, — говорит Талита, целуя его в ухо. — Это не навсегда, это не навсегда… Это не должно длиться больше ни минуты.
— Насильственные ампутации ни к чему хорошему не приведут, культя будет болеть всю жизнь.
— Хочешь, скажу тебе правду, — говорит Талита. — У меня такое чувство, будто мы растим пауков и сороконожек. Заботимся о них, ухаживаем за ними, и они растут себе, вначале такие крошечные козявочки, можно даже сказать хорошенькие, столько ножек, и вдруг выросли и впились тебе в лицо. Кажется, пауки мне тоже снились, я смутно помню.
— Ты только послушай этого Орасио, — говорит Травелер, надевая брюки. — В такое время свистит, как полоумный, — видимо, от радости, что Хекрептен ушла. Что за человек.
(-80)
46
— «Ах, музыка, печаль для тех, кто, как и мы, живет любовью», — процитировал Травелер в четвертый раз, настраивая гитару, прежде чем выдать танго «Попугай-гадалка».
[516]
Дон Креспо заинтересовался, откуда эта цитата, и Талита поднялась за пьесой
[517] в пяти действиях в переводе Астраны Марина.
[518] С наступлением сумерек улица Качимайо оживлялась, но в патио дона Креспо кроме кенаря Сто-Песо слышен был только голос Травелера, который уже дошел до того места, где девушка, само очарованье, / несла сплошную радость в отчий дом. Чтобы играть в «15», разговаривать не нужно, и Хекрептен выигрывала у него игру за игрой, так что Оливейра на пару с сеньорой Гутуссо только и делал, что доставал монетки по двадцать песо. Попугай-гадалка (она что жизнь, что смерть предскажет) между тем уже вытащил розовый листок: «Жених, долгая жизнь». Что не помешало Тра-велеру замирающим голосом живописать скоропостижную болезнь героини: печальным вечером настал ее конец, / и маму бедную она все вопрошала: «Он не пришел?». Трррень.
— Какие чувства, — сказала сеньора де Гутуссо. — Поносят танго направо и налево, а ведь ни в какое сравнение не идет с калипсо
[519] и прочей дрянью, которую передают по радио. Передайте мне несколько фасолин, дон Орасио.
Травелер прислонил гитару к цветочному горшку, высосал мате до последней капли и почувствовал, что ночь предстоит тяжелая. Лучше бы работа была, или взять да и заболеть — все-таки отвлекся бы. Он налил себе рюмку каньи и выпил залпом, поглядев на дона Креспо, который, водрузив на кончик носа очки, с недоверием углублялся в предисловие к трагедии. Проигравшись в пух и прах, выложив восемьдесят сентаво, Оливейра сел рядом и тоже выпил рюмку.
